Но для этой девушки значение имел лишь один гость. Лорд Джон Редгрейв, наследник маркиза Стрикленда, красивый, дерзкий и все еще тяжело переживавший гибель своего кузена Блэкли.

Она замерла у двери комнаты, отведенной лорду Джону, и глубоко вдохнула.

– Джек, – прошептала она, в последний раз репетируя подготовленную речь, – я знаю, что завтра вы отплываете, чтобы управлять плантациями вашего дяди, но… я люблю вас.

Какая нелепость! Это звучит так по-детски и жалобно… Но как же еще может она открыть ему свои чувства, ведь, возможно, она вообще больше его не увидит?

Ее дрожащая рука коснулась холодного железа задвижки, и с едва слышным щелчком девушка оказалась в комнате Джека.

Лунный свет лился в широкое окно спальни, наполняя ее своей серебристо-голубой магией. В луже этого света на широкой постели среди смятых простыней раскинулся крепко спавший Джек.

Совершенно голый.

У нее пересохло во рту, и сердце забилось тревожно и бурно.

Джек лежал на спине. И когда она приблизилась – а не приблизиться она просто не могла, – то разглядела каждую мышцу его широкой мускулистой груди. Одну руку он откинул, словно протягивая ее к гостье. Другая расслабленно лежала на ритмично вздымающемся животе, повыше пупка.

Простыня почти скрывала его фигуру пониже, за исключением мощного бедра и колена. Гостья снова скользнула взглядом по его телу вверх к лицу. Ей всегда нравились его угловатые выразительные черты, еще до того, как он отправился на войну, а теперь после всех опустошений и бедствий, на которые он насмотрелся, лицо его стало точеным, отбросив всю беззаботную веселость. Это был другой, более суровый и ожесточенный Джек.

Линия подбородка и скулы стали четче и острее. Рот с его чувственной нижней губой ни разу не улыбнулся с момента приезда. Тяжкие переживания избороздили лоб и проложили две морщинки по обе стороны красивого рта. Война забрала беспечного юношу, а вернула ей хмурого замкнутого мужчину.

Однако еще больше девушка любила его за это. Раньше его было легко обожать. Его обожали все. Теперь его предоставили самому себе. Молодой человек, такой счастливый и общительный, исчез навсегда.

Теперь он почти не разговаривал, а когда его втягивали в беседу, слова его были резкими и неожиданными, словно у него больше не хватало терпения на пустую и банальную светскую болтовню. И глаза больше не смеялись, а смотрели отрешенно. В его темно-карих глазах, казалось, горел огонь, зажженный битвами, слишком тревожный для деликатных гостей. Они сторонились его, словно избегая общения с недостаточно прирученным зверем. Однако ее его мрачность притягивала, как мотылька, влекомого к черному огню.

Он слишком давно не подстригал волос, но ей нравилось, что они спадают почти до плеч, прямые и черные, как ночь. Они придавали ему вид непокорный и слегка опасный, словно он пренебрегал правилами света. Сейчас руки так и тянулись отбросить эти волосы с его лба, пропустить сквозь пальцы их блестящую шелковистость. На подбородке даже в лунном свете была заметна темная щетина.

Она облизнула губы и шагнула к кровати. Она так долго изучала его лицо, что, наверное, могла нарисовать его даже в темноте. Но она жаждала увидеть больше.

Его тело было длинным и стройным. Мощное и широкое в плечах, оно сужалось к бедрам, придавая телу кошачью гибкость, незаметную, когда он был одет. Лунный свет скульптурно обрисовывал мышцы широкой груди. Легкая поросль черных волос покрывала его грудь от соска до соска, а затем темным ручейком сбегала по тугому животу. Ее взгляд завороженно скользнул вслед за ним.

Угол простыни скрывал его пах. Гостья испустила тихий вздох, то ли разочарованный, то ли облегченный.

Одно его бедро было скрыто покрывалом, но другая нога высовывалась наружу, длинная и мускулистая, заканчиваясь большой стопой красивой формы. Постель была громадной – самой большой в доме, – но он заполнял ее всю.

Он стал другим. Казалось, он больше не замечал своей красивой внешности, которую раньше нес… носил, как модный костюм. Теперь его внимание было обращено внутрь, заполнено пережитой потерей и трагедией, тем, что он стал свидетелем смерти и крушений такого размаха, который в своем уютном разукрашенном мирке гостья и представить себе не могла.

Она увидела шрамы, новые… воспаленные, зловеще темнеющие на фоне кожи, серебристой от лунного света. На плече был целый букет шрамов. Когда его настигла пуля? Почему она ничего не знала об этом? Диагональный шрам на ребрах… явный след от штыка, прошедшего слишком близко от сердца. Другой такой же след на бедре, словно Джек был верхом, когда его противник находился… внизу.

Это был новый Джек, жесткий, суровый, серьезный, от которого исходила опасность… даже когда он спал. Он был как смертельное оружие, выкованное в горниле войны.

Красивое оружие.

Мужчинам вроде бы не полагалось быть красивыми, по лучшего определения не было: голый, мускулистый, свободно распростертый в своей вольной великолепной наготе. Он был прекрасен, мужественен… такой истинный мужчина.

Ее рука потянулась к нему и тут же отдернулась в смущении. Романтические фантазии казались такими глупыми, наивными рядом с физическим свидетельством того, что ему довелось пережить. Джек, конечно, не мог заинтересоваться таким неопытным существом, как она. Все ее приключения происходили на страницах книг. А все переживания сводились к терпеливому выживанию рядом с неумными родителями, рвущимися подняться по социальной лестнице вверх, и мстительной злобной сестрицей.

Она была глупеньким ребенком, который желает завести собственного ручного тигра.

Ей нельзя находиться здесь. Ей нужно круто повернуться и бегом бежать назад в свою комнату, оставив навсегда свои глупые девичьи грезы.

Она прикусила губку. Нет, ей не место здесь, наедине с прекрасным обнаженным мужчиной. Очарование момента и боязнь так переплелись в ней, сжали все внутри, соперничали друг с другом… Прикоснуться… или убежать?

Не оставив выбора, ноги сами понесли ее вперед. Два быстрых шага, и ее рука легла на дверную задвижку. Как ни унизительно было сознавать это, но ее настоящее место – в глупенькой девичьей, вернее, полудетской спаленке, в глупенькой полудетской постельке.

На глазах вскипели слезы бессильной ярости. Ненавидя собственную слабость, она нажала на ручку двери…

Где-то позади раздался глухой стон. Неясное бормотание, невнятные слова, полные несказанной муки.

Она обернулась.

Мужчина, облитый лунным светом, изменился. Все признаки мирного отдыха и покоя исчезли. Она увидела, как он корчится и напрягается, мускулы его груди и живота свело судорогой. С губ сорвался бессмысленный крик протеста, в голосе зазвучали боль и горечь потери.

Она невольно приблизилась к постели, не замечая своих шагов, лишь откликаясь на услышанную муку, на ужас, отразившийся в этом подергивающемся теле.

Она облизнула вдруг пересохшие губы.

– Джек?!

Однако ее шепот остался не услышанным на фоне задыхающихся звуков его кошмара. На его коже заблестел пот, засеребрился в лунном свете. Пальцы сжались в кулаки, вцепившись в простыню. Она услышала, как рвется ткань.

Может, позвать кого-нибудь? Но кого? Она не осмелится сообщить родителям о своем посещении спальни Джека. Кого-нибудь из слуг? Но что они могут сделать?

Надо его разбудить.

– Джек!

Но он был слишком погружен в ужас своего сна, чтобы услышать ее.

Нужно его потрясти.

Она должна это сделать. Она не вынесет его отпаянных мучений. Конечно, при этом он узнает, что она вошла в его комнату… но она объяснит, что ее разбудили его крики.

Остается надеяться, что он не сообразит, что ее комната находится в другом крыле дома.

Дрожащая рука протянулась к нему, коснулась обнаженного тела, его голой кожи… Нерешительно замерла на плече. Она старалась не думать о жаре, обжигавшем ее ладонь, об интимности прикосновения кожи к коже. Она резко тряхнула его за плечо:

– Джек! Проснись!