— Ответь мне на один вопрос, — через силу произнес я. — Император умер от ран?

— Он вот-вот умрет. — Крисафий возвел глаза к небу. — К сожалению, нам так и не удалось отыскать его врача.

Последние слова прозвучали неестественно громко, но только потому, что все остальные собравшиеся в зале внезапно впали в молчание. Я даже не сразу понял почему.

— А кто сегодня утром отослал моего врача?

Не узнать этот голос было невозможно, пусть он звучал куда тише и напряженнее, чем обычно. Я тут же забыл о Крисафий и стремительно обернулся к бронзовым дверям. Они были распахнуты, и там стоял, опираясь на трость, император Алексей с повязкой на голове вместо короны.

Все присутствующие упали на колени и начали отползать в стороны, освобождая ему дорогу к трону. Он шел с трудом, и глаза его затуманились от боли, но речь была ясной, как всегда.

— Кто приказал гиппарху послать сто воинов, если мой брат велел снарядить десять? Кто приказал «бессмертным» уничтожить варваров, отступающих с поля боя? Кто и сейчас стоит возле моего трона и замышляет посадить в него свою марионетку?

Император приблизился к нам вплотную, и я увидел, что за дверьми выстроился отряд варягов.

— Ты пришел в себя, о повелитель! — Крисафий единственный не опустился на колени, не сделал он этого и теперь. — Благодарение Богу! Но твой разум помрачился. Душевную рану, нанесенную убийцей, нельзя перевязать бинтами.

— Как нельзя было бы перевязать и рану, нанесенную копьем, если бы не было врача. Потому что советник приказал врачу рассортировать лечебные травы в Буколеоне, в то время как император истекает кровью. К счастью, я смог найти во дворце другого целителя.

Наконец-то я понял, почему император благополучно пережил бесчисленные превратности своего царствования, почему он смог сохранить верность армии после поражений, которые привели бы его предшественников к краху. Даже в эту минуту, несмотря на хромоту и одышку, он излучал великолепную уверенность и неоспоримое сознание своего превосходства.

Тем не менее Крисафий отказывался признавать это. Он обвел зал беспокойным взглядом, выискивая своих союзников. Никто, однако, не поспешил ему на помощь.

— Мой господин! — взмолился он. — Мы не должны ссориться в день победы! Может быть, я и ошибался, но, видит Бог, только ради служения империи. Подобные грехи простительны.

— Ты сговорился с варварами убить меня, — резко сказал Алексей. — Ты, единственный из всех моих советников. Чем они тебя прельстили? Тем, что оставят тебя регентом после того, как отдадут на разграбление наш город, осквернят наших женщин и увезут наши сокровища? Или же ты возмечтал о…

— Нет! — завизжал Крисафий. — Как ты смеешь называть меня предателем, когда сам отдал этим демонам пол-империи?

Он наклонился, как будто хотел выразить почтение или поцеловать край императорской мантии, но вместо этого задрал свои собственные одежды выше пояса. По залу прокатился вздох ужаса, и многие отвели глаза в сторону, но нашлись и такие, кто с нездоровым любопытством уставился на выставленные напоказ чресла евнуха. Мужские органы у него совершенно отсутствовали, и это кошмарное зрелище усугублялось безобразными шрамами, покрывавшими неестественную плоть.

— Это ты видел?! — завопил Крисафий. — Вот что делают варвары со своими врагами ради забавы! Дай им пленников — и их изощренный ум придумает еще не такие пытки! — К всеобщему облегчению, он опустил подол. — Я бы отдал свой последний вздох, чтобы спасти империю от их жестокости — и от твоей тоже, раз ты не внемлешь моим предупреждениям.

— Ты пытался меня убить, — ответил Алексей дрогнувшим от боли голосом. — Ты намеревался развязать гражданскую войну и обречь империю на погибель, отдав ее на разграбление всем нашим врагам.

— Да, я сговорился с варварами, но лишь для того, чтобы ты увидел черную злобу в их сердцах! Но ты ничего не видишь! Желание вернуть утраченные земли ослепило тебя, и ты готов править разоренной державой, позабыв о защите своего народа. А теперь хочешь пожертвовать человеком, который все эти годы защищал его вместо тебя!

— Как ты сам не уставал мне повторять, я чересчур милостиво отношусь к поверженным врагам.

— Ложь! — Все это время Крисафий постепенно продвигался назад, отступая под императорским взглядом, и в конце концов оказался у дальней стены зала, возле окон. — Ты заточишь меня в темницу и позволишь палачам пытать меня. — Он вскинул голову и посмотрел Алексею в глаза. — Но я когда-то уже был узником и не приму этой милостиснова! Пусть варвары приходят и терзают плоть твоей империи — я этого уже не увижу!

Издав прерывистый всхлип, он опустил голову и забрался на парапет. Алексей шагнул вперед, протягивая к нему руку, но Крисафий уже оттолкнулся ногами и прыгнул. Лицо императора омрачилось глубокой скорбью.

Я подбежал к окну и посмотрел вниз. Стены в этом месте были особенно высоки и отвесно уходили к скалам. Земля терялась во мраке, но я сумел разглядеть между темными валунами недвижное тело императорского советника. Он лежал распростершись, будто падший ангел, золотое пятнышко среди тьмы.

Под огромным куполом Святой Софии повисло облако фимиама, и извивающиеся струйки дыма играли в солнечных лучах, падавших сквозь окна. Один из этих лучей уперся в сверкающую позолотой спинку трона сразу за головой императора, и в дымном воздухе образовалось подобие нимба. Справа от императора стоял патриарх Николай, слева — его брат Исаак, и вместе они составляли триумвират непобедимой славы. Город праздновал светлый день Пасхи, отовсюду слышался звон колоколов и праздничные песнопения, но здесь огромная толпа в глубоком молчании наблюдала за проведением церемонии.

В передней части храма на стульях, выложенных серебром, восседали вожди варваров: герцог Готфрид, его брат Балдуин, три посланника, которых я уже видел на императорском приеме в тот день, когда Элрик попытался зарубить императора, несколько неведомых мне персон и, в дальнем конце ряда, граф Гуго. Судя по всему, он успел помириться со своими соотечественниками, всего несколько дней назад высмеивавшими и презиравшими его, хотя и испытывал в их обществе известную неловкость. Достаточно неуютно чувствовали себя и его товарищи, сидевшие с кислыми лицами.

Запели трубы, глашатай выкрикнул имя герцога Готфрида и перечислил все его титулы. Тот поднялся со стула и приблизился к трону. Со своего места в западном нефе я не видел его лица, но благодаря полной тишине каждое слово отчетливо слышалось под сводами храма. Вслед за переводчиком Готфрид стал произносить слова клятвы, текст которой был определен прошедшей ночью. Он поклялся уважать древние границы ромеев, служить императору верой и правдой и вернуть ему все земли, коими некогда по праву владели предшественники императора. Семеро писцов, сидевших за столом, записывали каждое его слово. Когда клятва была принесена, зять императора Вриенний выступил вперед и вручил герцогу венок из чистого золота. И это наверняка было не единственное золото, которым его одарил император, всегда щедрый к побежденным врагам.

Герцог Готфрид тяжело опустился на свое место. Золотой венок на его голове походил на терновый венец. Глашатай вызвал брата герцога, и на какое-то мгновение я напрягся: мне показалось, что он подошел к трону слишком близко и варяги могут наброситься на него. Но в следующий миг он уже стоял коленопреклоненный и давал то же клятвенное обещание. Он не стал дожидаться, чтобы Вриенний выполнил свою часть церемонии, а поспешил вернуться на место. Его бледное лицо вспыхнуло от стыда, на щеках появились лихорадочные пятна.

Церемония принесения клятвы длилась не меньше часа, затем прозвучали приветственные гимны и началось пасхальное богослужение. Когда патриарх поднес чашу Христа к губам Балдуина, я испугался, что он плюнет в нее, но он с трудом сделал глоток под суровым взглядом брата. Потом снова пелись хвалебные гимны в честь нашего единения (для варваров это было, наверное, как нож острый), и наконец длинная процессия двинулась через толпы народа, собравшиеся на Августеоне. Двойная цепь варягов образовала живой коридор, соединявший храм с дворцом, и когда я вышел на солнечный свет, последний человек из императорской свиты исчезал в воротах. Я подумал, что император щедр к своим врагам, но не очень добр: три часа в церкви да еще званый обед со всеми полагающимися церемониями доведут франков до плачевного состояния.