— Ты же помнишь, Фриц, что я не люблю лососину, правда?

— Правда.

— Ну хорошо.

Короче говоря, Поль не съел ни одного канапе с лососиной. И благодаря этому влюбился в Виржини. [10]

— Это что, все?

— Нет, конечно. Подожди, сейчас поймешь. Просто одно связано с другим.

Он не торопился, смакуя свою историю. Как будто рассказывал ее самому себе — так некоторые показывают нам фотографии, чтобы полюбоваться собой. Поль старательно нагнетал саспенс. И — кто б сомневался? — в решающий момент встал и отправился в туалет, оставив меня теряться в догадках, каким образом внезапный интерес к женщине может быть связан с отвращением к лососине.

Он вернулся и продолжил свою повесть. Лососина, судя по всему, оказалась не первой свежести. И через полчаса все, кто ее отведал, почувствовали себя нехорошо и начали хвататься за животы. Картина была фантастическая. Один за другим гости в корчах опускались на пол. Все, кроме одной девушки. И этой девушкой, разумеется, была Виржини. Виржини, которую Поль ни за что не заметил бы в толпе. Понадобилось вмешательство тухлой лососины, чтобы он обратил на нее свой взор. Они стояли и смотрели друг на друга как избранники судьбы, чудом спасшиеся пассажиры «Титаника». Такое совпадение не могло быть простой случайностью. Если ты идешь на вечеринку и все гости у тебя на глазах валятся наземь — все, кроме одного человека, — это означает, что тебе судьбой уготовано встретить именно этого человека. Они вызвали врачей, сразу нескольких, и те всадили всем траванувшимся по уколу. А Поль с Виржини, слегка очумевшие от радости, отправились на другую вечеринку. Я снова и снова пытался представить себе эту сцену. Ты стоишь в плотной толпе гостей, и вдруг вся эта толпа начинает по одному падать в обморок, пока на ее месте не остается одна-единственная женщина, словно потустороннее видение. Как в сказке. Я прямо рот разинул от восхищения. Полю моя реакция понравилась. Еще бы. Это была одна из лучших историй, какие я когда-либо слышал.

Я с головой погрузился в работу. Стал жить со словами — с ними у меня хотя бы не было поводов ссориться. Я тосковал по Алисе, и эта тоска меня буквально душила, но у меня ни разу не возникло желания ей позвонить. Мне вообще ни с кем не хотелось видеться. Это был, бесспорно, самый одинокий период в моей жизни. Я много гулял, и иногда меня посещала мысль, что я, возможно, смогу написать роман. Позже я сумею понять, что для того, чтобы стать писателем, вовсе не требуется жить со словами. Чтобы стать писателем, надо научиться вырываться из плена фраз.

Моя жизнь вошла в колею. Мы с коллегами собирались возле кофейного автомата и болтали. Я узнавал, чем живет каждый из них, с кем воюет, кому поклоняется. Это был закрытый мир, замкнутая вселенная нашего сообщества. Все мы двигались к одной цели: ежегодной публикации словаря «Ларусс». Я много времени проводил в подвале, где у нас располагался архив. Время здесь останавливалось, современность сюда не проникала. Здесь протекали мои самые счастливые часы. Конечно, бывало и скучно. Особенно когда требовалось в больших количествах ксерить документы. Я садился возле аппарата и под его ровный гул начинал думать об Алисе. Не знаю почему, но всегда, включая ксерокс, я думал об Алисе. Просто в голове что-то щелкало, без всякой видимой причины. Комната с ксероксом превратилась для меня в святилище Алисиной памяти. Там я предавался печали, сожалениям и даже иногда бывал счастлив, когда вспоминал о наших лучших минутах.

Однажды в комнату с ксероксом, где я сидел, вошла Селина Деламар. Вообще-то мы с ней довольно редко сталкивались. Но каждый раз между нами возникала какая-то напряженность, выражавшаяся в натянутых улыбках. Мне казалось, она рада, что я здесь. Еще мне казалось, что с нашей первой встречи между нами что-то такое зародилось, что со временем должно расцвести пышным цветом. Я о ней почти не думал, но стоило мне ее увидеть, как она целиком занимала мои мысли.

— Что-то вы грустный, — сказала она. Странное вступление.

— Почему вы так думаете?

— Вижу.

— По чему вы это видите?

— По тому, как вы включаете ксерокс.

— В самом деле?

— Я ведь директор по персоналу. У меня развился особый дар. Мне достаточно посмотреть, как сотрудник включает ксерокс, чтобы понять, что творится у него в голове.

— Это действительно уникальный дар.

— Действительно. Если хотите, можете проверить.

Я на минуту замер. Потом взял лист бумаги и положил его в аппарат. Все это я проделывал нарочито медленно, подчеркивая каждый жест, и при этом неотрывно смотрел ей в глаза.

— Ну, и каково же мое душевное состояние? — спросил я наконец.

— Вы хотите сегодня вечером посидеть со мной в кафе. Об этом говорит ваша ксерокопия. Я согласна. Встречаемся в кафе напротив в девятнадцать ноль-ноль.

И ушла. Я засмеялся, как не смеялся уже давно. В ней было столько живости! Во всем, в поведении, в манере говорить. Я понимал, что стою на пороге чего-то нового. Намереваюсь встречаться с другой женщиной — а для меня это всегда будет серьезно. Интересно, что она во мне нашла. Я настолько моложе ее. Может, она видела во мне воплощение какого-то своего фантазма? Может, она и своей личной жизнью руководила как директор по персоналу? Мне не хотелось ломать голову, и я спокойно дождался нашего свидания, позаботившись, чтобы над ним не витали мои тоскливые настроения.

Она опоздала на несколько минут, но извиняться не стала. Отметила, что в ожидании ее прихода я заказал бокал красного вина, и, похоже, одобрила мой выбор. Она производила впечатление человека, который всему дает оценку, считает, что жизнь нуждается в его одобрении. Тем не менее с первых же минут я обнаружил трещины в броне ее самоуверенности. С ее лица на меня иногда вдруг глядела маленькая девочка, которая больше всего на свете боится что-нибудь сделать не так. Она была на пятнадцать лет старше, но ни о каком «воспитании чувств» не шло и речи. Мы существовали в одной плоскости, оставалось выяснить в какой. Поговорили о работе, но эта тема нас не слишком увлекла. Покритиковали некоторых сотрудников, похвалили некоторых других. Разговор увяз в стерильной скуке. Куда подевалась женщина, которая приходила ко мне днем? Она боялась взять на себя инициативу, тогда как я больше всего на свете ненавидел серость. Эти минуты просто обязаны были быть волшебными, потому что мы разыгрывали номер взаимного соблазнения, а его исполнение не допускает проколов, рискуя превратиться в посмешище. Сколько раз, еще до Алисы, я ходил на свидания с девушками, вполне симпатичными, но не более того, и после этих свиданий чувствовал одну лишь опустошенность. Мне так хотелось чего-то сказочно прекрасного. И я не раз принуждал себя искать некую исключительность под убогим покровом заурядности.

Я поднялся, чтобы уйти, решив про себя, что это свидание — самая настоящая серость. Селина вышла за мной на улицу. И тут вдруг все как-то упростилось. Теперь я знаю, что мы с ней не были созданы для сидения. Вдвоем мы могли только лежать или стоять. Она взяла меня за руку и крепко, пожалуй даже слишком крепко, ее сжала. В другое время я бы возмутился тем, что женщина ведет себя как мужчина, но в тот момент мне хотелось быть ведомым. Хотелось, чтобы в моей жизни появился человек, который станет говорить мне, что делать. И ей волей-неволей предстояло сыграть эту роль. Селина Деламар пришла ко мне. Но вместо того, чтобы наброситься на меня, принялась разглядывать книжные полки. Я наблюдал, как она рассматривает мои книги, и наслаждался моментом гармонии между женственностью и литературой. Потом приблизился к ней и задрал на ней юбку. Лишь когда оголились ее колени, я ее поцеловал.