Под палящим солнцем я вернулся на площадь перед мэрией. Понятия не имею зачем. Можно подумать, меня вело тщеславное желание усугубить кошмар еще большим кошмаром. Все на меня глазели, но никто не издал ни звука. Никогда мне не забыть этих взглядов, этой охватившей всех жуткой неловкости. Не думаю, чтобы существовали слова или жесты, способные меня приободрить. Не знаю, сколько я там простоял, но через некоторое время убрался прочь. Такси довезло меня до ближайшего вокзала, и я сел в первый же отходящий поезд. Надеясь, что он увезет меня куда-нибудь далеко.

Сидевший рядом со мной мужчина обратился ко мне:

— Вы едете на свадьбу?

Его лицо покрывала трехдневная щетина. Впрочем, не уверен, возможно, он не брился уже целую неделю. Он носил маленькие круглые очочки. Я хотел ему ответить, но не смог.

— Я почему спросил… Вы в таком костюме, как будто едете на свадьбу… Кстати, обратите внимание, сам я хоть и не в черном, но еду на похороны.

— …

— Отца хоронить. Три дня назад умер. Я, конечно, точно не знаю, но почему-то уверен, что он бы не одобрил, если бы я приехал в черном. Мы с ним в последнее время редко виделись. Если честно, мы с ним вообще мало виделись. Так-то вот. Он почти не сидел на месте. Когда мне сообщили, что он умер, я первым делом подумал: ну вот, теперь хоть перестанет носиться как угорелый. Хоронить будем в Крозоне. Это на краю Финистера. На побережье, как он и хотел… Поближе к морю. Но, может, я вам надоедаю?

— Нет… Просто я…

— Вам не хочется разговаривать, понимаю. Жизнь паршиво устроена, что ж тут поделаешь? В кои-то веки мне захотелось поговорить, а попался тот, кто говорить не желает. А с вами, я так чувствую, все наоборот. Вы обычно не прочь поболтать, вот только сегодня вам как раз говорить и не хочется.

— Это правда. Соболезную вам… Из-за отца…

— Спасибо. Но знаете, что меня больше всего угнетает? Что на похоронах никого не будет. Я у него один, и даже позвать некого. Странно, но именно это меня и огорчает. Очень огорчает. Не то, что он умер, а то, что на похоронах никого не будет. Представляете? Ужас, верно?

— Да уж. Не знаю даже, что вам сказать.

— Можно мне задать вам один вопрос?

— Задавайте.

— Куда вы едете? Потому что если… Если вы завтра будете не слишком далеко, может, вы согласились бы… Хотя это дико звучит…

— Я с удовольствием приеду, — брякнул я без лишних раздумий. Лицо этого человека показалось мне трогательным, а перспектива заняться хоть чем-то воодушевляла. Когда падаешь в бездонную яму, посещение похорон вполне способно послужить спасательным кругом. Он явно обрадовался и даже пришел в волнение. Может быть, мы подружимся? В царстве горя обстановка благоприятствует установлению прочных связей.

— В самом деле? Не знаю даже, как вас благодарить. Отец будет страшно рад!

— ?..

— Э-э… Ну, я уверен, что это доставило бы ему огромное удовольствие.

Попутчик продолжал рассказывать про своего отца. Минутами мне даже удавалось расслышать, о чем он говорит. Я имею в виду, что, изредка выныривая из своего дурмана, отдельные его фразы я воспринимал не просто как шумовой фон. Но тут до меня вдруг дошел смысл происходящего, и у меня перехватило дыхание. Я получил приглашение на похороны в день своей свадьбы. Что могла означать подобная символика? Что я собираюсь хоронить самого себя? По ощущениям, процесс самораспада вступил во мне в активную фазу. Руки и ноги стали как резиновые — поднеси кто-нибудь ко мне сейчас горящую спичку, я, наверное, не почувствовал бы ожога. Тело свело мощной судорогой, потом заложило уши. Я смотрел, как шевелятся губы попутчика, излагающего в меру своих познаний биографию отца, эти круглые губы, которые снова и снова обращались ко мне, я смотрел на них, но видел Алису, одну Алису, даже в лице этого чужого мужчины я видел Алису, Алису в трехдневной щетине, и думал, что всего три дня назад мы были так счастливы, мы двигались в будущее, а теперь будущее умерло, потому что в настоящем мы совершили самоубийство. Мужчина говорил, а у меня по щекам текли слезы.

— О, знаете, все-таки он не слишком мучился…

— …

Тут до меня дошло, что он решил, будто я плачу из-за его отца, и я засмеялся. Бедняга, он наверное ничего уже не понимал. А что тут было понимать? Что вся наша жизнь — анекдот? Я включился в разговор и опять вслушался в его речь. Пару раз в ней мелькнуло слово «галстук», пробудив во мне живейший интерес.

— Простите, вы, кажется, что-то говорили про галстуки?

— Да, я как раз говорил про галстуки. Мой отец продавал галстуки.

— Он продавал галстуки?

— Да. Он был разъездным торговцем. Мотался по городам с чемоданами галстуков.

— Он правда продавал галстуки?

Он уставился на меня, впервые усомнившись в моей способности поддерживать адекватную беседу. Конечно, откуда ему было знать, что для меня торговля галстуками — не просто одна из профессий. Что в мечтах я видел себя торговцем галстуками. Что это ремесло казалось мне противоядием от «Ларусса». Теперь я жадно внимал ему, впитывая каждую подробность из жизни человека, посвятившего себя торговле галстуками.

— Вообще-то меня зовут Бернар, — сказал он.

— А меня Фриц.

Он воздержался от комментариев и не стал спрашивать, не немец ли я. Поладить с ним, предположил я, будет просто, несмотря на его словоохотливость. И я решил, что поеду с ним. Так я очутился в Финистере. На краю земли. Туда тебе и дорога, подумал я.

Бернар пошел в морг. Я ждал его внизу. Когда он спустился, его было не узнать. Я хотел сказать ему что-нибудь, но сам себя остановил — что тут скажешь. На такси мы добрались до дома, где жил его отец. Это был маленький незаметный домик. Скромный, чтобы не сказать робкий. Мы открыли ставни, но в доме стало ненамного светлее. Внутри царила идеальная чистота. Как будто хозяин интуитивно знал, что скоро умрет, и постарался навести порядок. Например, перемыл всю посуду. Я представил себе, как он споласкивает тарелки, понимая, что делает это в последний раз. Ну не странно ли? Зачем мыть тарелки, если вот-вот умрешь? Может, это и есть верх деликатности — перед смертью прибрать за собой?

Мы сели за стол, покрытый клеенкой — старенькой клеенкой, по поверхности которой прежде с равными интервалами дефилировали целые поколения хлебных крошек, а теперь на ней стояли два стакана, совершавшие регулярные рейсы между страной полноты и страной пустоты (кочевые стаканы). Смеркалось, и я пил плохонькое красное вино вместо положенного мне в тот день шампанского. Через некоторое время я, как человек ответственный, поднялся и взял телефон. На него пришла куча сообщений. Все интересовались, куда я подевался. Я и сам толком не понимал, где нахожусь, но это не имело никакого значения — все хотели знать, как я себя чувствую. Тогда я отправил несколько лаконичных успокоительных эсэмэсок; в подобных случаях достаточно оповестить людей, что ты не покончил с собой, чтобы не волновались зря. Я действительно не покончил с собой — я сидел и напивался в обществе нового друга, отец которого умер где-то в Бретани. В каком-то смысле это тоже напоминало самоубийство. Меня одолевали странные чувства, совсем не обязательно вызванные алкоголем. Честно говоря, я не ощущал себя таким уж несчастным. Просто в какой-то момент мне показалось, что сейчас, вдали от всех, я впервые в жизни оторвался от привычной среды. Я утратил всякую связь с тем, что составляло мое существование, словно повис между небом и землей, и от этого испытал облегчение. В эсэмэсках я написал, что у меня все хорошо, что я уехал и прошу некоторое время меня не разыскивать.

Прочитав что-то в моем лице, Бернар спросил:

— Тебе что, надо уезжать?

— Нет, — ответил я, — мне надо остаться.

Он засмеялся. Мне было приятно, что я сумел его развеселить. Ничего не выпытывая, он понял, что я тоже, как и он, пережил какое-то несчастье. Как знать, может быть, вместе нам удастся найти брешь, сквозь которую к нам проникнет улыбка, а главное — забвение?