Не преувеличиваю ли я? Она позвонит Беатриче, спросит, где та находится, и я отнесу письмо и, может быть, даже поговорю с ней. Да, поговорю. Мне очень нужно это. Я должен рассказать ей про мечту, и, когда Беатриче поймёт, как необходимо мечтать, и согласится, что мечта — это наша судьба, она поправится, потому что мечты лечат любую болезнь, любое страдание. Мечты раскрашивают любой белый цвет.

Иду к Сильвии.

Мама Сильвии — человек, про которого всё сразу понятно. Мне нравится. Сильвия взяла больше от неё, чем от отца, человека молчаливого и немного даже загадочного. У мамы Сильвии то достоинство, что она действительно интересуется мною. Сужу по её вопросам.

— Скоро сможешь играть на гитаре?

— Жду не дождусь…

Она расспрашивает в подробностях. Только когда человек интересуется подробностями, веришь: ему понятно, что творится у тебя на душе. Подробности. Подробности — это когда любишь по-настоящему. Мне нравится мама Сильвии. Если бы пришлось выбирать маму, то, после моей, выбрал бы маму Сильвии.

В комнате Сильвии пахнет лавандой. Так называются сухие цветы, что лежат в вазе на низком столике в центре комнаты. На стенах нет, как у меня, постеров. Много фотографий: Сильвия совсем маленькая, с родителями, с младшим братом, на спектакле в начальной школе — Фея с голубыми волосами. Я же говорил, что она — Фея с голубыми волосами, а я — Пиноккио. Наверное, Сильвия вышла из этой книги.

На стенах её картины: парусник в прозрачнейшем небе; берёзовая роща, где у деревьев длинные, свисающие ветви. Сильвия говорила, что видела их в Швеции; множество красных тюльпанов на фоне синего, почти фиолетового неба, они напоминают о Голландии. Мне нравятся картины Сильвии. В них можно отдохнуть. В них можно даже путешествовать.

— Поможешь написать, Сильвия?

— При условии, что, когда поправишься, сыграешь мне песню.

Подмигиваю и прищёлкиваю языком, как умею делать только я.

— Какую?

— Мою любимую.

— Это какая же?

— «Воздух» Наннини.

— Не знаю такую…

Сильвия выражает удивление, тоже по-своему: заслоняет лицо руками и качает головой из стороны в сторону.

— Придётся выучить.

— А может, согласишься на «Говори» из репертуара «Колдплей»?

— Или «Воздух», или ничего, — говорит она, притворяясь обиженной. Потом улыбается и спрашивает: — Что будем писать? Сочинение по Данте или домашнюю работу по биологии?

— Письмо…

— Письмо? У нас нет такого задания…

— …для Беатриче.

Сильвия молчит. Открывает ящик стола и, наклонившись, что-то ищет там, волосы падают, закрывая лицо. Она долго роется в поисках бумаги и ручки. Потом поднимает голову.

— Извини… Ну вот, я готова…

Сильвия пишет под мою диктовку письмо. Только уже другое, потому что прежнее мне хочется изменить. Прошло время, и те слова уже не годятся. Сильвия ждёт, смотрит мне в глаза, а я стараюсь найти нужные слова. Но не нахожу. Не нахожу слов для Беатриче. Но если не нахожу слов для Беатриче, значит, мне конец.

До сих пор единственное, что я написал сам — поскольку всё, что пишется в школе, по-моему, не настоящее, — это письмо к Беатриче. Такое случилось впервые, и теперь понимаю, что, когда писал его, слова отобразили мою душу на белом. Да, потому что душа сама по себе белая и, чтобы её увидели, должна обрести цвет. И когда видишь её чёрной на белом, то узнаёшь, понимаешь, смотришь на неё, словно в зеркало, и потом… и потом даришь её.

Дорогая Беатриче,

пишу тебе это письмо…

Вот начинает проявляться моя душа, и Сильвия преображает её в чёрные знаки на белой бумаге своим почерком. Выведенная её рукой, моя душа кажется красивее, тоньше, нежнее и ровнее…

…чтобы мои слова составили тебе компанию. Мне очень хотелось бы поговорить с тобой, но боюсь утомить тебя, боюсь испугаться, увидев, что тебе плохо. Вот потому и пишу. Это второе письмо, которое пишу тебе, первоеосталось у меня в кармане. Да, потому что после дорожной аварии я попал в больницу. Но теперь я уже поправился, хотя рука всёещё в гипсе и на шее воротник, отчего я похож на робота, — и вот решил снова написать тебе. Беатриче, как ты себя чувствуешь? Устала? Представляю. Я дал для тебя свою кровь. Знаю, что она нужна была тебе, и верю, что поправишься, потому что моя кровь тебя излечит. Уверен. Гэндальф считает; что подаренная кровь лечит. Он говорит, что Христос навсегда излечил людей от греха, отдав свою кровь. Но это как-то странно, потому что в мои вены она, во всяком случае, не попадала. Как бы там ни было, мне нравится сама мысль, будто кровь лечит, и надеюсь что моя поможет тебе поправиться. Поскольку в тебе есть моя кровь, думаю, ты обнаружишь одну важную вещь. Когда моя кровь пройдёт через твоё сердце, ты почувствуешь, что она ласкает его и рассказывает ему о моей мечте. О мечте, которая у меня есть. Мечты делают людей теми, кто они есть. Делают их великими.

Сильвия останавливается и спрашивает: а может, разговоры про кровь расстроят Беатриче, она ведь и так натерпелась из-за всех этих инъекций, больниц, переливаний? Сильвия всегда права. Как это она умеет раньше и лучше меня самого понять мои сомнения? Будто смотрит на мир моими глазами. Так что уберём про кровь.

Беатриче, я готов сделать что угодно, лишь бы ты поправилась. Я дал для тебя свою кровь. Надеюсь, поможет. Беатриче, у меня есть одна мечта, и вэтой мечте ты и я. И ты поправишься, потому что мечты, если в них веришь, непременно сбываются. Понимаю, что сейчас ты ослабела и похудела и, наверное, стесняешьсяэтого, но знай, что мне ты нравишься итакая. Ты всё равно очень красива. Я уверен, что тебе будет лучше, и, если ты не против, скоро навещу тебя, и тогда поговорим. Хочу рассказать тебе уйму всякихвещей, хотя вроде бы ты всё уже знаешь. Так или иначе, если усталаи не сможешь говорить, мы просто помолчим, тоже будет хорошо.Мне достаточно побыть рядом с тобой.

Умолкаю, потому что голос у меня прерывается, наверное из-за того, что в какой-то момент представляю Беатриче совсем без сил, и это напрочь стирает все слова, мне кажется, я вижу, как она тихо закрывает глаза. И больше не открывает. И тогда весь мир вокруг погружается во мрак. Свет гаснет. Лампочка перегорает. Если глаза Беатриче ничего не видят, значит, всё погасло. Я всегда боялся темноты и до сих пор боюсь, но никому не говорю об этом, потому что стыжусь. Сильвия смотрит на меня и молчит. Потом указательным пальцем стирает с моей щеки слезу, которую я старался сдержать.

— Сильвия, я до сих пор боюсь темноты.

Не знаю, как мне пришло в голову сморозить такую глупость, которая рассмешила бы даже каменную голову на острове Пасхи… Сильвия молчит. Ласково проводит рукой по моей щеке. А я провожу рукой по её щеке. И прикасаюсь не к коже — к Сильвии. Потом она завершает письмо к Беатриче: «Твой Лео».

И это «Лео» написано так, как мне не удалось бы никогда в жизни. Словно мною самим написано. Без Сильвии я просто никто, душа у меня остаётся белой. А белизна — это опухоль в крови жизни.

Сильвия диктует мне адрес больницы, где лежит Беатриче. На этот раз в другой, потому что теперь, похоже, другой будет и химиотерапия, более длительная или что-то ещё. А может, там её станут готовить к операции.

Я дома. Целый час стою под душем и обливаю каждый квадратный сантиметр своей кожи гектолитрами дезодоранта. Едва ли не битый час торчу у зеркала и всё не нравлюсь себе. Для Беатриче я должен быть совершенно очевидным. Посмотрев на меня, она должна сразу понять, кто я. Поэтому ломаю голову, как одеться, пробую и то, и другое, но ни в чём не уверен. Что-то всё время не устраивает меня.