Настолько далеко дело не зашло. Однако Шиллер так и не выздоровел окончательно. Череда непрекращающихся болезней до того его изматывала, что он истолковывал свои страдания как наказание за брошенную врачебную деятельность: «Тяжело покарало меня искусство Гиппократа за мое отступничество. За то, что я не захотел принадлежать ему, когда был юношей, я стал его жертвой».

В 1794 году он стал близким другом Гёте, чего никогда не случилось, бы останься он военным врачом. Но и это лишь ненадолго помогло ему оправиться, ибо телесное угасание неумолимо шло вперед. Он признавался своему другу Христиану Кернеру: «Каждая новая цифра в календаре приносит мне страдания». Поэт понимал, что ему отпущено уже совсем немного времени, и это довело его импульсивность и работоспособность до предела. Как пишет Кернер, он «непрерывно бегал по комнате». Все чаще от приступов он терял последние силы, но из этого он сделал только один вывод: нужно принимать еще более сильное лекарство. «В такие моменты его можно было втянуть в интересную беседу, и болезнь оставляла его, но только чтобы вновь вернуться, когда нечего станет обсуждать», — констатировал Кернер. «Усиленная работа пока является для него сильнейшим лекарством. Видно, в каком неразрешимом напряжении он живет и как дух его титанически борется с телом». Незадолго до наступления нового века Шиллер со своей семьей, состоявшей уже из четырех человек, переехал в Веймар.

Одно из неизбежных осложнений при болезни дыхательных путей — это проблемы с пищеварением. Шиллер все чаще страдал от мучительнейших запоров и метеоризма, что было следствием, с одной стороны, туберкулеза, а с другой — давнего мангеймского злоупотребления хинином. В июле 1804 года у него начались коликоподобные судороги в брюшой полости: «Если они не прекратятся, я просто не смогу это выдержать». Развязки оставалось ждать всего лишь год.

1 мая 1805 года Шиллер отправился в театр. По дороге он встретил Гёте, они прошли немного и попрощались — это была их последняя встреча. В театральной ложе с Шиллером случился приступ. Он был срочно доставлен домой, и, так как его домашний врач был в отъезде, пришлось посылать за доктором Эрнстом Хушке, придворным советником и лейб-медиком герцога Веймарского. Он оценил состояние пациента, которого мучила боль в левой стороне груди и лихорадка с кашлем, как «обыкновенную ревматическую лихорадку». Это, по его мнению, было не очень опасно, «потому что все заболевшие, даже и очень слабые, благополучно ее переносят».

Полностью ошибочный диагноз, непростительно преуменьшающий опасность заболевания! Примечательно, что придворный врач осыпал пациента целым градом медикаментов: шпанские мушки, пиявки, ацетат калия (для лечения насморка), хинная кора (для борьбы с лихорадкой; Шиллер уже достаточно отравил ею свой организм в Мангейме) и корень серпентарии, использовавшийся как противоядие при змеиных укусах. Хушке также использовал смесь рицинового масла и опиумной настойки, бывшую слабительным и болеутоляющим средством. Сложно представить, какую реакцию она должна была вызвать. Шиллер начал от нее бредить. 9 мая 1805 года его страдания наконец прекратились.

Как высокопоставленному медику, доктору Хушке было доверено вскрытие тела Шиллера. Здесь он уже не мог ошибиться, так как «слабые», «воспаленные» и «разрушенные» легкие однозначно указывали на туберкулез. Состояние легких было напрямую связано с перикардитом, одно могло зависеть от другого; почки «лишились своего обычного вида», а о сердце можно было сказать только, что это «пустая сумка» с бесчисленными морщинами. «Можно только удивляться, что при таком состоянии здоровья бедняга прожил так долго», — резюмировал Хушке.

Остается добавить, что тогда не существовало лекарства против туберкулеза. Знаний об этой болезни было еще слишком мало, вокруг нее множились предрассудки, которые культивировались и разносились дальше именитыми врачами. Одним из них был доктор Рене Лаеннек, изобретатель стетоскопа. Он определял туберкулез как дурную судьбу, телесно выражавшуюся в опухоли. Как заметил французский медик, болезнь была хоть и неизлечима, но, к счастью, не заразна. Доктор Лаеннек умер в 1826 году в возрасте сорока пяти лет — от туберкулеза.

«У врачей на совести больше человеческих жизней, чем у генералов». Так говорил солдат, потерявший веру в возможности медицины, — Наполеон Бонапарт. Ему недавно исполнилось сорок, но он уже чувствовал себя стариком. Он пополнел, и едва ли что-то осталось от его бывшей подвижности. Его все чаще мучили спазмы желудка, но сильнее всего он страдал от внезапных приступов усталости.

Перед битвой под Аустерлицем он спал так крепко, что офицерам с огромным трудом удалось его разбудить. В марте 1814 года он еще мог ускользнуть от немецких войск, но кольцо его врагов все теснее смыкалось вокруг Парижа. Граф Лавалетт советовал ему заключить мир — но посреди беседы Наполеон погрузился в глубокий сон. Казалось, что он больше не принимает никакого участия в ходе событий.

Врачи не могли ему помочь. Не справился даже Жан-Николя Корвизар, единственный из лекарей, кому генерал еще доверял. Тот уже однажды его спас: когда в 1809 году Наполеон занял Вену, на затылке у него образовался огромный фурункул, возможно, как следствие постоянно высоко застегнутого воротника шинели. Осматривавший его австрийский придворный врач предложил долгое лечение от опасного «отека мозга». Но об этом Наполеон и слышать не хотел, и потому приказал вызвать доктора Корвизара. Тот наложил на больное место противовоспалительный пластырь, и фурункул был побежден, что для Наполеона стало поводом к высказыванию: «Я не верю в медицину, я верю в Корвизара».

Тем не менее у Наполеона не было оснований не доверять искусству медицины. В молодости он не нуждался в ней, а уже будучи генералом, он мог наблюдать, как проворные хирурги штопали его солдат. И самому ему требовались врачи, лечившие пиявками его геморрой, из-за чего верховая езда оказывалась сущим мучением. Но против сыпного тифа, который выкашивал его армию и привел к поражению в русской кампании 1812 года, медицина была бессильна. Эта болезнь вызывается бактериями, а во времена Наполеона еще не было антибиотиков. Также и против изнурявших Наполеона приступов усталости медицина не имела тогда никаких средств, как, пожалуй, и сейчас не имеет. Бонапарт страдал, скорее всего, не от нарколепсии, «сонной болезни», как часто можно услышать, а попросту оттого, что он слишком мало спал и испытывал сильный стресс. В этом, пожалуй, меньше всего вины его докторов. Мы можем считать его приступы ярости против собственных врачей просто привычкой срываться на всех и вся. Чего же нельзя оставить без внимания, так это обстоятельств его заточения на острове св. Елены.

15 октября 1815 года Наполеон со своей маленькой свитой ступил на землю острова. Ему было сорок шесть, и он уже пережил поражение от англичан и пруссаков при Ватерлоо. Надежда на приют в Англии или Америке не оправдалась. Он был отстранен от дел и изгнан на остров св. Елены, который находился почти в двух тысячах километров к западу от Африки и трех тысячах километров к востоку от Бразилии. Наполеон прибыл на остров в дурном расположении духа. Сама местность приводила в уныние: голый скалистый берег моря вдали от остального мира. Наполеон заявлял, что лучше было бы остаться в Египте, где он оказался незадолго до смены веков. «Тогда я был бы императором всего Востока».

Климат острова был удушающе жарким и влажным, небо покрывали плотные облака, но сквозь них палило солнце. Наполеон был перевезен в Лонгвуд, маленькую ферму с тесными темными комнатами, в которых плесень до потолка покрывала стены, а пол прогнил. Он понимал, что в таких условиях его состояние не улучшится. И действительно, очень скоро у него появились острые проблемы со здоровьем. Один из его спутников отмечал: «Кожа пациента бледная и имеет желтоватую окраску, он жалуется на сильный метеоризм… Император чувствует постоянную тяжесть под ложечкой, не может лежать на левом боку и чувствует жжение в верхней левой части живота».