В 1934 году вступил в силу закон о предотвращении наследственных заболеваний. Он предусматривал насильственную стерилизацию людей, страдающих слабоумием, шизофренией, эпилепсией, наследственной слепотой или глухотой, тяжелыми формами алкоголизма или имеющих телесные уродства. Согласно этому постановлению около 350 тысяч людей стали бесплодными, и это было сделано совершенно нормальными врачами в совершенно нормальных больницах. Без добровольной помощи бесчисленных медиков были бы невозможны и массовые убийства инвалидов. Первая «дезинфекция», как это мероприятие называлось на чиновничьем языке, произошла в 1940 году в Бранденбурге. Инвалидов умертвили моноксидом углерода в одной из душевых, превращенных в газовую камеру. Медики в богадельнях, приютах и неврологических клиниках добровольно содействовали этому, прекрасно зная, что ожидает их пациентов.

Немало врачей прибегали к явному двуличию ради собственного обогащения. Они до последнего поддерживали нацистский режим, а после войны утверждали, что всегда были его противниками. К таким принадлежал известный хирург Фердинанд Зауэрбрух. Главный врач берлинской «Charit» ^{4} в кругу близких осуждал антисемитизм и эвтаназию и в то же время был главным врачом вермахта, и к числу его пациентов принадлежали Гитлер и Геббельс. Врачи играли немаловажную роль и в непосредственном окружении Гитлера, который страдал от бесчисленных болезней. Наиболее влиятельным из них был доктор Тео Морелль, тучный гигант с черными волосами, явно далекий от образа «истинного арийца». Но Морелль был знаменит тем, что, до отказа напичкав своего пациента лекарствами, мог быстро поставить его на ноги. Едва ли кто-нибудь еще мог так элегантно и безболезненно сделать укол, как он. Именно его своеобразная репутация и привлекла Гитлера: фюреру нужен был тот, кто мог в кратчайшие сроки вернуть ему работоспособность. Для врача же встреча с фюрером была большой удачей. Он содержал успешную практику, но в тени славы Гитлера его известность могла многократно умножиться, так что он с самолюбивым удовольствием принял приглашение на должность личного врача фюрера. Он наслаждался тем, что его лицо все чаще мелькало в газетах на одних фотографиях с фюрером. Могущественнейший человек Германии безгранично доверял Мореллю, в то время как всех остальных врачей называл идиотами. В 1937 году Морелль, которого многие коллеги считали шарлатаном, был приглашен на Нюрнбергский съезд нацистской партии самим Гитлером.

Как врач, Морелль неплохо выполнял возлагавшуюся на него задачу: фармацевтическими средствами держал Гитлера «под парами». Но во время войны диктатор был занят куда более глобальными вопросами, чем собственное здоровье. Пришлось Мореллю пристрастить своего пациента к более сильным наркотикам, в том числе к психотропным веществам. Понятно, что в последние годы войны Гитлер впадал во все более серьезную наркотическую зависимость и был чрезвычайно измотан психически. Возникает вопрос, насколько диктатор был дееспособен в последние годы войны. В случае Гитлера этот вопрос предпочитают обходить стороной. Почувствуем ли мы моральное удовлетворение, узнав, что часть вины за массовые убийства лежит и на его враче?

Не стоит, наконец, забывать о том, что, будучи личным врачом Гитлера, Морелль имел возможность надолго или даже навсегда вывести того из игры. Никто другой в то время не был так приближен к Гитлеру, никто постоянно не носил с собой инструмента для возможного убийства, никто не мог бы так легко скрыть следы преступления. Сколько людей могло быть спасено, если бы врачом Гитлера был не доктор Морелль?…

Но можно ли вообще так рассуждать? Вправе ли врач убивать своего пациента, чтобы избавить человечество от происходящих по его вине бед? Не стоит всегда опрометчиво отвечать на этот вопрос утвердительно. Потому что тогда мы снова приписываем врачу роль, не предусмотренную клятвой Гиппократа, — роль, которую ему лучше никогда не играть.

Палата четвертого класса районной больницы в Гааге выглядела безрадостно: тесно составленные десять кроватей, осыпающаяся штукатурка, окна без занавесок, которые могли бы защитить больных от любопытных взглядов. Содержание большинства пациентов оплачивала благотворительная касса. Однако один из них платил за себя сам — это был Винсент Ван Гог.

Как и другие девять пациентов палаты, в июне 1882 года он лечился от гонореи, венерического заболевания, которое также называют триппером. Его лечили хинином и инъекциями с квасцовой водой, обслуживание же было грубым и поверхностным. «Я полагаю, что в четвертом классе врач делает все значительно быстрее, чем в более дорогих клиниках, — писал Винсент своему брату Тео, благодаря которому у него были деньги на лечение. — К примеру, они очень расторопно вводят катетер в мочевой пузырь, без десяти формальностей и комплиментов».

Но Ван Гог относился к своей судьбе довольно невозмутимо. «Общество ночных горшков палаты номер шесть» не сильно его беспокоило, ведь симпатии художника всегда были на стороне бедняков. На лечение ушло шесть недель, а это слишком мало для лечения гонореи. И правда, Винсент чувствовал себя достаточно плохо, но продолжал работать. Ремесло живописца все больше истощало его силы, но он с головой ушел в творчество, понимая, что у него не так много времени на завершение работы. Выздоровление могло быть более успешным, если бы им не занялись неподходящие врачи.

После пребывания в Гаагской больнице Винсент писал с трудолюбием одержимого. Он переехал в Арль, небольшой городок во Франции, чтобы найти там «голубые и радостные краски юга». Меньше чем за полтора года он создал около двухсот полотен. И тем не менее Винсент оставался непризнанным; порой его охватывала сильная депрессия, и он пил в неумереном количестве. 23 декабря 1888 года в арльском борделе он передал одной из девиц кусок своего левого уха со словами: «Тщательно храните этот предмет». До сих пор неясно, что тогда произошло: изуродовал ли Винсент себя сам, или это случилось при неудачной попытке самоубийства, или это его собутыльник и собрат по искусству Гоген в порыве ярости схватился за нож. В любом случае, Винсент устроил форменный переполох, явившись в публичный дом с половинкой своего уха в руках. Полиция нагрянула к нему домой — там все было в крови. Сам художник лежал на постели, завернувшись в простыню, и был как мертвый. Его перевезли в местную больницу. Там Винсент довольно быстро выздоровел как телесно, так и душевно, так что через несколько недель его можно было выписывать. В конце января 1889 года он отмечал: «Я сам удивляюсь, когда сравниваю свое нынешнее состояние с тем, которое было месяц назад».

Но Арль уже не мог его терпеть. Для местной буржуазии он всегда был оскорбителем общественного спокойствия. Теперь же, после скандала в борделе, этого человека с огненно-рыжими волосами и перевязанным ухом, в заношенном пальто и испачканных краской брюках начали бояться. Горожане требовали, чтобы «умалишенный голландец» исчез. Поэтому 8 мая 1889 года его поместили в психиатрическую больницу города Сен-Реми.

Психиатрическая клиника представляла собой тихое местечко, а заведующим в ней был доктор Теофиль Пейрон, морской врач и окулист. Пейрон, маленький плотный мужчина, страдал от подагры. У него не было ни достаточной квалификации, ни убедительной мотивации для лечения Винсента. Он обнаружил у Ван Гога эпилепсию, а в качестве лечения назначил проверенный еще в бытность его морским врачом способ: дважды в неделю двухчасовое (!) купание. После одной из редких прогулок для рисования Винсент так ослабел, что три недели не выходил из палаты. В какой-то момент он сделал попытку выпить склянку со скипидаром, в связи с чем Пейрон окончательно запретил Винсенту рисовать. С тех пор он лежал в полузабытьи в своей комнате.