– Хан зовет вас, храбрецы, под свое крыло, – сказал Гирей. – Если не выйдете на защиту Сибири, то да не доходит ваша одежда до колен, рукава до локтей, да будут бесплодны ваши совещания и пусты котлы... Велик бог! А коли пойдете на зов хана, то и заживете лучше, чем прежде жили, – одежда ваша всегда будет в сале, котлы грязны и табуны многочисленны.

Кокуш почмокал мокрыми губами.

– Как будем воевать?.. Людей у меня осталось на счету, собак и оленей осталось на счету. Охотники заговорили меж собой: [120/121]

– Уйдем, а близко время охоты.

– Мы бедны...

– Ясак не по промыслам твой хан дерет.

– Дай табаку!

– Дай! Мы покурим, и мысли наши прояснеют. Гирей отвязал от седельной сумки выделанный из коровьего вымени мешок и всех оделил табаком.

– Русские богаты, – продолжал он убеждать, обращаясь то к одному, то к другому. – Мы перебьем русских, а все их богатства хан поделит меж вами. Трус получит столько, а храбрый – вот сколько... Кучум ничего для вас не пожалеет.

Долго шумело становище.

К вечеру же князец Кокуш нацарапал на бараньей лопатке свое клеймо – изображение бегущей лисицы.

Гирей, следуя обычаю, выколотил золу из трубки в очаг, чтобы не уносить родового огня, и, заседлав отдохнувшего коня, поскакал дальше, в глубь тундры.

32

Плыли.

33

Скрипела осень... Догорал багряный лист на дереве, звенел червонный лист, обрываясь на ветру. Дышал стужею, дымил Тобол. Прихватывали утренники, по ночам вода у берегов застывала. Низко над рекою, шелестя тугим крылом, пролетали последние караваны гусей, – казаки с тоской глядели им вослед.

Сеялся по тем местам слух злой:

– Плывут...

Снимались народы с обжитых станов и уходили подальше от реки, забирали с собой рыболовную и зверобойную снасть, съестные запасы, угоняли скот.

Берега оставались немы и безлюдны.

Посланный Строгановыми вдогонку хлебный и соляный обоз был перехвачен туринскими вогулами. Питались казаки кое-как и кое-чем, перебиваясь с ягоды на болотное коренье, стреляли птицу, кистенями били медведей, доедали плесневелые сухари.

Заклевали удалых горести да скорби, напали на гулебщиков лихие болезни.

Глухой ночью, на стану близ устья Тавды, в шатер Ярмака вполз есаул Осташка Лаврентьев и:

– Проснись, атаман...

– Ммм... [121/122]

– Против тебя зашептывается недоброе, и злоба уже просится в дело... Проснись.

– Чего там?

– Дуруют... Побили кормщика Гуртового, соли просят и хлеба... Уговариваются прорубить днище да затопить твою каторгу.

Ярмак откинул меховое одеяло и сел.

– Кто?

– Яшка Брень, Забалуй, Угрюм, Игренька, Полухан, Мишка Козел и другие...

– Опять Полухан? Опять Игренька? Ну ж погодите, сучьи дети, я вам посбиваю рога! – Ярмак раскурил трубку и внимательно осмотрел пистоли, кои даже во время сна были у него засунуты за пояс. – Чего они хотят?

– Хвастают всяким лихим, злым умышлением, похваляются малыми шайками розно брести... Иные изнемогли, иные собрали богатство немалое... Атаманы куреней меж собой перелаялись: Иван Кольцо Мещеряку ус с корнем выдрал, Брязга Пану ножом руку распластал, Мамыка, ухватя весельце, громит всех подряд... Такая заварилась замятия! Ты бы вышел, атаман...

– Иду.

Ветер хлопал полотняной полою шатра, висели нити дождя, глухо шумела тайга.

Вокруг дымных костров стояли и сидели, кутаясь в рубища. Ярмак, держась тени, шел по стану и слушал ругню...

– Пируют атаманы нашей кровью.

– Зарез, браты... Воды много, хлеба нет, – без смерти смерть...

– Провались она пропадом, эта самая Сибирь!