– Люб, люб!

Ярмак снял шапку, шапка – малиновый верх, из-под шапки чуб волной.

– Благодарствую, браты, за привет и ласку, а только постарше меня атаманы есть.

– Люб!

– Послужи!

– Из старых порох сыпится.

– Волим под Яр-ма-ка-а-а-а!..

Ярмак долго отказывался, как того требовал обычаи, и пятился за спины других.

Старики вывели его под руки и поставили в круг.

– Люб!

Ярмак поклонился:

– Ну, коли так, добро... Только, якар мар, на себя пеняйте. Я сердитый.

Круг гудел и стонал:

– Люб! Ладен!

Мартьян подал Ярмаку обитую медными гвоздями суковатую дубинку.

– Милуй правого, бей виноватого.

И всяк, кому хотелось, подходил к выбранному атаману и, по древнему обычаю, мазал ему голову грязью и сажей с артельных котлов и сыпал за ворот по горсти земли, приговаривая:

– Будь честным, как земля, и сильным, как вода.

Кормщик Гуртовый выкатил на круг бочку с даровым вином и позвонил ковшом о ковш.

– Налетай, соколы!

Ковши пошли вкруговую, загремели песни, – повольщина обмывала своего коренного атамана. [66/67]

Гулкий ветер обдувал поля.

Ноздристые снега сползали в низины. Синие сороки-стрекотухи расклевывали почки зацветающей вербы. На лесной поляне, на солнечном угреве резвились пушистые лисенята.

С галчиным граем, с косяками курлыкающих журавлей прилетела весна-размахниха.

Разыгрались как-то Мамыка с медведкой да и раскатили землянку по бревну. Медведка, фыркая и обнюхивая прелую хвою, припустилась в лес с такой прытью, что бурлак и смигнуть не успел, как она скрылась в чащобе. Он, как был в одном сапоге и без шапки, кинулся за ней и – пропал. Спустя время вернулся и – вернулся один.

– Ну, – потешались товарищи, – к осени пойдет твой косматый сынок по лесам, по болотам чертей полошить.

И до того был нелюдим Мамыка, а тут и вовсе задичал, – задавила удалого чугунная тоска.

Ночью

река дрогнула

тронулась...

Разбуженные треском и шорохом плывущих льдов, гулебщики вылезали из прокопченных логовищ и, тараща в темень глаза, размашисто крестились.

– Ого-го-го!.. Пошла матушка!

– Пошла!

– Час добрый!

– Гуляй, голюшки! Гуляй, гуленьки!

– Запевай, братцы, артельную!

Во всю-то ночь мы темную,

Непроглядную, долгую

ухнем,

грянем!..

Нам гусак кричит: «Давай!»

Мы даем, сильно гребем

да-а-ы,

ухнем!..

На берегу костры и говор, песня, звонкий перестук топоров, смрад кипящей смолы. Кто из лыка веревки вьет, кто дубовые гвозди строгает.

Разметала Кама льды, хлыном Кама хлынула: тут остров слизнет, там – двинет плечом – берег сорвет.

И Волга, играя и звеня под солнцем льдиною как щитом, всей силой своей устремилась в дальний поход.

На дереве начал лист разметываться; птица суетливо завивала гнездо; подобны облакам, гонимым полуденным ветром, летели станицы гусей да лебедей; пролилась весна зеленым дождем, хлынула красна в долины, зажгла лес, затопила луг и поле...