– Пододвигайся, похлебай с нами горяченького, – пригласил старик костромского.
– Спасет Христос!
Мужик подсел, вывязал из своего мешка окаменевшую ржаную горбушку, круто посолил ее и вздохнул:
– Идем-бредем, и конца-краю нет земле русской, а жить серому негде и не при чем. Хлеба много, а жевать нечего! Дивны дела твои, господи!
И все трое припали над котелком.
Торг шумел
торг гремел. [41/42]
Со свистом и воплями шлялась по торгу буйная ватажка скоморохов, глумцов, чудесников и смехотворцев. Бороды мочальные, маски лубяные раскрашенные, плетенные из соломы островерхие колпаки и высокие, наподобие боярских, шапки. Гусляры на гусельках бренчали, гудошники в гудки гудели, а дудошники на липовых да камышовых дудках выговоры выговаривали. Иные в сурьмы выли, иные в накры и бубен били, иные кувырканьем народ потешали. А впереди-то в поддевке-разлетайке, легок на ногу, притопывал и на губах подыгрывал уклюжий плясунок Славка Ярец.
Народ за позорами валом валил.
– Рожа-то, рожа!
– Во, рожа! Всем рожам рожа.
– Хо-хо-хо, хо-хо-хо!..
– Гляди, Сысой, вот того ровно черти трясут.
– Свят, свят!
– Провальные.
– Ухваты ребяты.
– Га-га-га!
– Дивовище, брат...
Заскорузлые руки разматывали портянки, доставали из-под штанин черные медяки и кидали в бубен, с которым шел по кругу, кланяясь, ученый медведь.
Ватажка остановилась перед рыбной лавкой и в лад заголосила:
Уж как купчине Ядреюшке
Слава!
Чадам и потомцам евонным
Слава!
Рыбный купец Ядрей вынес игрецам тухлого судака.
– На игрища вы люты, на дело вас нет.
– Эка выворотил! – Ярец швырнул рыбину через голову купца в лавку. – Сам жри, урывай-алтынник!
Позоры принялись петь срамные песни и всяко охальничать, – девки и бабы от лавчонки и из всего рыбного ряда разбежались. Кривой и косоротый мальчишка-глумец ухитрился поджечь Ядрею бороду, после чего ватажка, взыграв, двинулась дальше.
Разъезжал по торгу верхом на раскормленной лошади сын боярский, Пантелей Чупятый, и потешался тем, что разбрасывал на все стороны польской чеканки серебряную и медную монету, которой, по слухам, он привез с войны два воза.
Народ кидался за деньгами в драку-собаку, рыча, давя и калеча друг друга.
Чупятый захлебывался смехом, щеки его были мокры от слез.
На помосте палач сек мужика.
Кругом тесно стояла притихшая толпа. Иные вздыхали и со страху крестились, иные, чтоб умилостивить палача, бросали на помост деньги. [42/43]
Кнут, расчесав мясо, с пристуком хлестал по костлявой спине, запавшие бока ходили, как у загнанной лошади. Стоны мужика помалу затихли.
– За что он его?
– За рыбу... Помалкивай, тетка!
– Забьет.
– Кровопивцы!
На голос заплакала баба
толпа загудела и придвинулась.
– Стой! – рявкнул угрожающий голос подвыпившего гусака бурлацкого Мамыки. Своим богатырским ростом он возвышался над всеми, кудри лежали на его непокрытой голове в три ряда, бобровая борода была полна репьев и соломы. – Стой, душегубец!
Народ качнулся, зашумел:
– Насмерть забьет.
– Всю шкуру слупил.
– Ахти нам, православные!
– Всех переведут...
Голова стрелецкий зыкнул на бурлака:
