Андреа подошел к окну и отвернулся, боясь не выдержать характера.
— Джойс, или ты остаешься в больнице, сколько потребуется, а потом возвращаешься к работе еще на месяц, либо я отправляю тебя домой. Выбирай.
— Но…
— Никаких «но» быть не может. Либо первое, либо второе.
По металлическим ноткам в голосе, по категоричности тона Джойс поняла, что настаивать не имеет смысла. Тогда, может быть, попросить о небольшой уступке?
— Но хотя бы выслушайте меня! — Она почувствовала, как от досады слезы наворачиваются на глаза. — Я же не прошу, чтобы меня опять брали на раскопки. Буду работать у Феликса за компьютером, буду помогать чем смогу. Ведь на все медицинские процедуры можно ездить, а остальное время…
— Джойс, — прервал ее Андреа. — Я предложил два варианта. Не надо выдумывать третий.
— Но ведь он вполне приемлем! Я ненавижу больницы. Всегда лечусь дома. Я тут скончаюсь от безделья.
От этих слов Андреа аж передернуло. Скончаюсь. Не далее как вчера подобное выражение приводило в ужас. А сегодня она произносит «скончаюсь» так легко и непринужденно, будто ничего не случилось.
— Мне необходимо чем-то заниматься. Я могу просто…
— Что ты можешь, а чего нет, решаю я! — гаркнул неожиданно резко даже для самого себя Андреа. Всякому легкомыслию должен быть предел. Если она сама не понимает, что жива сейчас только благодаря счастливому стечению обстоятельств, то его долг объяснить это как можно доходчивее, чтоб запомнила до конца дней. — Ты хоть соображаешь, что говоришь! — Андреа почувствовал, что выходит из себя, но сдерживать гнев, который давно просился наружу, ему не хотелось. — Ты в своем уме, девочка?! Вчера — слышишь, еще вчера! — ты чуть не погибла. Еще вчера тебе на голову камни сыпались, а сегодня ты не хочешь лежать в больнице! Работать хочешь? Я тебе устрою работу, соберешь вещи и поедешь домой! Завтра же! Поняла? Хватит с меня твоих вывертов, я не железный! И Амалия, и Феликс, и Мауро тоже. Если ты о себе не думаешь, так хоть подумай о людях, которые за тебя переживают. Только что тебя во сне колотило, как эпилептика! Во сне! А ты уже опять собираешься на раскопки! Уж не в пирамиды ли? — Андреа перешел на откровенный крик, но сам этого не замечал. — Посмотри на себя, места живого нет, вся перевязанная! К черту все, поедешь домой! Мне здесь похороны не нужны. Почему я должен расплачиваться собственными нервами и нервами своих людей за то, что у стажеров нет мозгов? Почему я должен…
Андреа никто не перебивал, он сам осекся, повернувшись и увидев, какое впечатление производит на Джойс его яростная тирада. Она натянула одеяло, и теперь из-под него выглядывали только кончики пальцев и большие серые глаза в обрамлении пушистых ресниц. Ни дать ни взять мышонок в норке. На этот раз он отвернулся, чтобы не расхохотаться. Ну разве можно на нее сердиться? Весь гнев испарился в одну секунду, будто его и не было. Эти глаза, хитрые-хитрые, в которых уже виднелся зародыш очередной авантюры. Он любит их. Именно такими, какие они есть — пронырливые и шкодливые. И кричал он сейчас не столько на Джойс, сколько на неправильный мир, окружающий ее, мир, который еще вчера чуть не потерял свое главное сокровище — эти глаза. Андреа не мог себе представить, что уже никогда не заглянул бы в них, не прочел бы грандиозных планов, выстраивающихся с молниеносной быстротой, не увидел бы сияющего восторга, удивления. Он кричал на самого себя за то, что не смог оградить Джойс от опасности. Нет, ей можно все, что пожелает, это его вина, что она сейчас лежит здесь. Андреа стало стыдно: она едва пришла в себя, а он уже орет на нее. Молодец, нечего сказать.
— Сегодня — слышишь, сегодня! — тебя могло не быть! — Андреа опять повернулся к ней, уже чувствуя, что его бастионы и крепости, по всей видимости, будут сданы без боя. — Просто не быть — ни здесь, ни в Австралии! А ведь в целом мире больше нет другой такой…
Но Джойс, все еще под впечатлением неожиданного всплеска эмоций, глядела из-под одеяла испуганно. Андреа подошел к ней и сел на край кровати.
— Извини, я сорвался, мы так переволновались за тебя вчера… Но это не повод орать. Извини.
— Андреа, — одеяло поползло вниз, открывая нос и губы, — я же могу остаться? Ты ведь не серьезно насчет Австралии? — Она смотрела на него и не могла разобраться в новых ощущениях. Ей вспомнился Маркус. Когда он пытался руководить ее действиями, то у нее это вызывало негодование. С Андреа дело обстояло иначе. Он требовал. Требовал, но не так, как Хатт, подбирая слова и стараясь по возможности не обидеть, требовал резко, по-мужски. И Джойс с ужасом осознала, что испытывает острую потребность подчиниться его воле. Что это доставит ей не меньшее удовольствие, чем прежде доставляло уламывание Маркуса. Раньше Джойс не понимала женщин, которые с первого слова подчиняются мужу, даже презирала их, считая бесхарактерными. Но сейчас ей казалось, что только в этом угождении мужчине, как более сильному, как способному позаботиться, защитить, и состоит весь смысл жизни настоящей женщины. Джойс! Независимая, вечно бунтующая против всех и вся, вдруг почувствовала, что ей больше не нужна ее пресловутая свобода, только бы он был рядом, как сейчас, когда через одеяло она чувствовала тепло его тела. А воображение уже рисовало одну картину за другой. Вот Андреа возвращается с работы, весь в песке, неся через плечо камуфляжную куртку, а она ждет, сидя на крыльце их загородного домика и замешивая тесто на пирог, чтобы порадовать его. Вот он, собираясь с утра на раскопки, натягивает вчерашние пыльные брюки, а Джойс бранит его за неаккуратность и, в сердцах отняв испачканную одежду, приносит чистую. А вот она сидит дома, дожидаясь его к обеду. Час проходит за часом в заботах по хозяйству, но Андреа нет. Забыл, конечно! Он опять забыл. Джойс заворачивает обед и идет на раскопки, где заодно угощает и остальных мужчин. Амалия тоже здесь, она принесла обед Мауро, который, само собой, как и Андреа, с головой ушел в дела. А вот Андреа, уставший до смерти, возвращается поздно ночью и засыпает, едва дойдя до кровати, прямо в одежде, а она стаскивает с полусонного мужа потрепанный камуфляж.
Разве еще две недели назад Джойс могла себе представить, что будет мечтать о домашнем хозяйстве? О тихом семейном счастье? Только теперь она поняла свою мать, с детства твердившую о замужестве. Просто мама любит отца. И все хозяйственные заботы, которые Джойс считала каторгой и сущей эксплуатацией, ей в радость. В этом смысл ее жизни. Ждать его, помогать ему во всем, просто быть рядом. Ведь на самом деле мужчины беспомощны во многих обыденных, привычных для женщин делах. Джойс окинула его взглядом. Ну конечно, типичный запущенный холостяк. Куртка и штаны в пыли, черные волосы, вероятно, стригутся дома самостоятельно под машинку раз в полгода. Ногти обломаны, руки неплохо было бы подержать в мыльной воде, приличный порез на правом запястье даже не замазан зеленкой. И это не оттого, что Андреа нечистоплотен. Просто для него подобные вещи не представляют особенного интереса, входят в разряд мелочей, на которые редко обращается внимание. А при такой работе… Короче, нет никого, кто напоминал бы ему о некоторых необходимых вещах. При этой мысли Джойс почувствовала, как ее переполняет нежность. Захотелось обвить его шею руками, поцеловать… И чем больше она думала об Андреа, тем все более возрастала неприязнь к Маркусу. Совесть трубила тревогу, чувство долга болезненно шевелилось где-то внутри, но Джойс не хотела думать о будущем. Нет, не сейчас. Пусть все идет своим чередом, может, это только минутная слабость. Но сердце в груди билось неровно от одного его присутствия, ради него она готова была даже отказаться от своей свободы, от карьеры, которой так долго грезила. Джойс невольно сравнивала свои чувства к Андреа и к Маркусу. Ничего общего. Лишь сейчас она поняла это. Маркус годится на роль брата, друга, хорошего знакомого, которому можно в случае чего излить душу, но Джойс уже не представляла его своим мужем. Нет, никогда. Но как же быть с обещанием?
