Теперь вся одежда, какую они ей оставили, была надета на ней, грязная, как и чистая: четыре пары шерстяных носков, четыре фланелевые ночные рубашки, один фланелевый халат. Перчаток у нее не было, и руки очень мерзли. Хлебная корка была съедена, прежде чем слишком уж зачерствела бы. Теперь, когда она видит дневной свет, легче следить за ходом времени. Ее желудок, вероятно, съежился, потому что голодных спазм она не испытывала. К ее ужасу вокруг буханки, которую отец Доминус отшвырнул ногой, когда в последний раз приходил к ней, собрались полчища крыс; покончив с хлебом, они не разбежались и в темные часы рыскали вокруг, поджидая куда более вкусного обеда — ее собственного мертвого тела. Они совсем не походили на тех немногих крыс, которых ей доводилось видеть. Они были черными и свирепыми, а те — маленькими, серыми, трусливыми. Нет, эти — явное порождение пустошей.
Но вот время теперь стало нестерпимым гнетом, и она поняла, как занята и увлечена была большую часть своего заточения. Страница каллиграфически безупречных строчек без единой помарки — плод труда, совсем не похожего на обычное письмо, когда можно вычеркнуть слово, или перемарать его, или поставить галочку и сверху написать пропущенное слово. Главное же, как она ни осуждала идеи отца Доминуса, запечатлевание их без ошибок на странице выматывало ее, как вымотало бы кого угодно, кроме разве что профессионального писца, одного из тех тружеников, которые делают копии прозы честолюбивых авторов. Она была бы достойна глаз издателей.
Теперь же все ее горести будто обрушились на нее разом. Ей нечем было занять свое время, и этот факт главенствовал в ее списке. Будто опять она заботилась о маме, пребывая в зиянии бездеятельности, только хуже: ни музыки, чтобы утешиться, ни книги, которую она ни перечла бы по меньшей мере десяток раз. Добавьте к этому отсутствие пищи, разминок и воды, и… о, невыносимо!
Дни, когда она находила опору в молитве, давно ушли в прошлое. Однако теперь, не имея, чем заняться, она вновь начала молиться, просто чтобы скоротать время, и без крупицы надежды, что Бог отзывается на молитвы. Будь я мамой, подумала она, го обретала бы облегчение и утешение, предаваясь сну. Мама всегда была способна обретать их так. Но я не похожа на маму, а потому не могу забывать время с помощью сна.
И чтобы отвлечься от холода, она принялась потрошить свое поведение с тех пор, как смерть мамы освободила ее. И пришла к выводу, что все, что она ни предпринимала, сводилось к нелепостям. Ничего не получалось так, как планировалось. И сделать можно было только два вывода: либо на нее ополчился Сатана, либо ее замыслы, ее практичность и самая ее личность были в чем-то ущербны. Поскольку казалось маловероятным, что она достаточно значима, чтобы заслужить подобное внимание Сатаны, верен, очевидно, был второй вывод.
Я была одержима Аргусом и думала, если я напишу книгу, подтверждающую его теории и наблюдения, то произведу на него такое глубокое впечатление, что он возгорится желанием познакомиться со мной. Ну, я никогда не узнаю, могло ли это сбыться. Нет, я действительно готова вступить в бой за бедняков и угнетенных, но кто я такая, чтобы полагать, что я способна сделать что-то, чтобы помочь им? Теперь я вижу, что мои розыски не были достаточно полными, включая и распределение моих финансовых ресурсов. Мне следовало бы в первую очередь списаться с несколькими издателями и узнать, во что обойдется опубликование моей книги. А раз я примирилась с мыслью, что буду жить у Лиззи в Пемберли, когда израсходую все свои средства, так почему я отказывала себе хотя бы в нескольких удобствах, какие положены респектабельной женщине, когда она путешествует? Отчасти потому, что я не хотела выглядеть обеспеченнее тех, кого намеревалась расспрашивать. Но я же изобретательна и могла бы спланировать так, чтобы путешествовать с удобствами и тем не менее в остальное время быть, например, нуждающейся гувернанткой. Отчасти это объяснялось опьянением, что наконец-то я свободна поступать как хочу, но главным образом колоссальной неосведомленностью о жизни вообще. Не было ни малейшей нужды возить столько гиней в ретикюле! Ведь у меня был аккредитив, и я могла бы брать две-три гинеи по мере надобности.
Задним числом как не понять, Мэри Беннет! Опыт придал тебе мудрости, но прихоти случайностей поставили твою жизнь под угрозу. Видимо, ты не способна даже в почтовой карете проехать без неприятностей, а что они в сравнении с теперешним твоим положением?
Благоразумная женщина приняла бы столь искреннее предложение руки и сердца мистера Роберта Уайльда, а, скажи-ка, как поступила ты? Да ты поглядела на него так, будто он отрастил вторую голову, а затем откусила ее! Но ты прекрасно знаешь причину — ты смогла увидеть, насколько негармоничным был бы этот союз: ведь он моложе тебя, богаче, более притягателен для противоположного пола. Взгляни правде в глаза, Мэри! Отказав ему, ты поступила правильно. Он найдет более подходящую жену, которую сможет любить, не подвергаясь насмешкам, а таков был бы его жребий, женись он на тебе.
От Роберта Уайльда ее мысли перешли к Ангусу Синклеру, который не произнес ни единого слова о любви. Он предложил дружбу, и ее она сочла возможным принять. И это его ей не хватало в ее странствованиях: родственности душ, обращенного к ней чуткого уха, всегда готового услышать ее слова. Да, ей его очень не хватало, и она понимала, что, бульон с ней, ее приключения приняли бы совсем новый оборот. Лицо мистера Роберта Уайльда она практически не помнила. Но лицо мистера Ангуса Синклера тут же всплыло перед ней, будто портрет кисти мастера.
Стосковалась она и по милой Лиззи, хотя по Джейн заметно меньше. Джейн постоянно плакала, а слезы ничего не дают, ничего не меняют. Мэри уважала только слезы, исторгнутые самым глубоким, самым мучительным, самым ужасным горем, а с этими слезами слезы Джейн ни в какое сравнение не шли. Нет, Лиззи была разумной и чуткой — но почему она так несчастна? Когда я выберусь отсюда, решила Мэри, я выясню, почему Лиззи несчастна.
Ночью, свернувшись чуть угловатым клубочком, чтобы согреть хотя бы какое-то местечко, она прикидывала, как и почему была сооружена ее клетка. Воспользовавшись случаем, когда отец Доминус был в наиболее доступном расположении духа, она спросила, зачем ему потребовалось что-то подобное, но ответа не получила, и не из желания держать ее в неведении — это было бы понятно. Нет, отец Доминус вообще отрицал, что соорудил ее! Когда она продолжила искать объяснение, он ответил, что никаких предположений у него нет и переменил тему. Так кто же соорудил клетку в пещере? Более того, в пещере, находящейся далеко в стороне от легко доступных, если верить Игнатию и Терезе. Так кто же ее соорудил и зачем? Разбойники? Скрывающиеся? Похитители? Похоже, ей никогда этого не узнать. Однако поиски отгадки немного отвлекли ее мысли, позволили погрузиться в сон. Но когда она освободится, то попытается узнать.
Когда я освобожусь, — повторяла она себе, — ни в коем случае не «Если я освобожусь». Воды осталось три столовые ложки, но она продолжала повторять «когда», а не «если».
Следующий рассвет был солнечным, увидела Мэри, когда кое-как отдернула занавес для утренней разведки, и тут же его задернула, чтобы укрыться от ветра. Холодно, до чего же холодно! Губы у нее пересохли, кожица на них загрубела и лупилась. Так выпить или нет?
— Я не молю тебя, о Господь, выручить меня, но ниспошли мне силы и находчивость, — сказала она и выпила последнюю воду.
Не успела она поставить кувшин, как в недрах под ней раздался грохот, чудовищное содрогание швырнуло ее навзничь; кое-как поднявшись на ноги, она увидела, что ее деревянный стульчак перекосился и развалился. Провал под ним уцелел, но вместо звуков бегущей воды из него поднялось облако пыли, заколыхавшейся вокруг нее.
Вновь раздался оглушающий звук, но на этот раз внутри ее клетки — резкий и металлический. Она кинулась к занавесу и отдернула его, открыв решетку. Прутья погнулись! Когда она дернула большую дверь, та распахнулась вовнутрь, взвизгнув петлями. Замок разломился в гнезде. Мэри юркнула в нее. Если оседание продолжится, ей лучше оказаться снаружи клетки, а не внутри! Затем, вспомнив про леденящий холод, она заставила себя вернуться в клетку и забрать оба одеяла. Еще пара слоев, чтобы согреться.
