Его рука уже лежала на ручке двери.

– Да, – сказал он, – ты, наверное, права. Но… знаешь что? Иногда мне хочется приделать к каждой книге замок. А уж что касается этой книги… Сейчас я был бы, пожалуй, рад, если бы Каприкорн сжег и последний экземпляр. Она приносит несчастье, Мегги, одно несчастье. Даже если ты не хочешь в это верить.

И Мо вышел из библиотеки, закрыв за собой дверь.

Мегги стояла не шевелясь, пока его шаги не затихли. Она подошла к окну, выходящему в сад, но, когда Мо показался на дорожке, ведущей в мастерскую, он не обернулся на дом. С ним была Реза. Одну руку она положила ему на плечо, а другой рисовала в воздухе слова, которых Мегги не могла разобрать. Интересно, они сейчас говорят о ней?

Порой она испытывала странное чувство оттого, что у нее есть теперь не только отец, а родители, которые беседуют о чем-то без нее. Мо вошел в мастерскую один, а Реза направилась обратно к дому. Она помахала Мегги, увидев ее у окна, и Мегги помахала ей в ответ.

Странное чувство…

Мегги еще долго сидела среди книг Элинор, листая то одну, то другую, ища слова, которые заглушили бы ее мысли. Но буквы оставались буквами, из них не складывались ни слова, ни картины, и в конце концов Мегги вышла в сад, легла на траву и посмотрела на окно мастерской, в котором виднелся силуэт Мо, склоненного над работой.

«Не могу я этого сделать, – думала она, глядя, как ветер обрывает листья с деревьев и уносит с собой, будто пестрые игрушки. – Нет! Так нельзя. Они все страшно расстроятся, а Мо вообще больше не станет со мной разговаривать, никогда».

Да, Мегги говорила себе все это, говорила много раз. И в то же время глубоко внутри себя чувствовала, что решение давно уже принято.

Наступил рассвет, когда Сажерук добрался до крестьянской усадьбы, которую описал ему Небесный Плясун. Она лежала на южном склоне холма, в окружении оливковых деревьев. Земля здесь была, по рассказам Небесного Плясуна, сухая и каменистая, но травам, которые разводила Роксана, как раз такая и была нужна. Усадьба стояла на отшибе, ни одной деревни поблизости, и защищала ее лишь стена ниже человеческого роста да деревянные ворота. Отсюда уже виднелись крыши Омбры, высоко вздымающиеся над ними башни замка и поворот к городским воротам – совсем рядом и в то же время слишком далеко, чтобы успеть скрыться за городскими стенами, если разбойники или солдаты, возвращающиеся с очередной войны, вздумают разграбить одинокую усадьбу, где никого нет, кроме женщины и двух детей.

«Может, у нее есть хотя бы батрак», – думал Сажерук, стоя за кустами дрока. Ветви скрывали его, зато сам он мог все разглядеть. Дом был маленький, как большинство крестьянских домов, не такой убогий, как у многих, но и не намного лучше. Целая дюжина таких домов могла бы уместиться в любом из тех залов, где прежде пела и танцевала Роксана. Даже Змееглав приглашал ее в свой замок, как ни презирал он Пестрый Народ, потому что в ту пору всякому хотелось смотреть на нее и слушать. Богатые купцы, мельник, живший ниже по реке, торговец пряностями, больше года славший ей подарки… многие мечтали взять ее в жены, засыпать драгоценностями и дорогими платьями, предлагали ей покои куда просторнее дома, где она теперь жила. Но Роксана осталась с Пестрым Народом, она была не из тех комедианток, что продают хозяину голос и тело за немного покоя и теплый кров.

Но и ей однажды надоело бродяжничать, захотелось постоянного дома для себя и детей, потому что бродячая братия жила вне закона. Закон не защищал их, как не защищал побирушек и разбойников. Ограбивший актера мог не опасаться властей. Насилие над комедианткой сходило безнаказанным, и убивший комедианта не предавался в руки палача. Вдове была позволена единственная месть: избить тень убийцы – только тень, – когда солнце отбросит ее на городскую стену, и за похороны вдова должна была платить сама. Да, для Пестрого Народа не было защиты. Этих людей звали приманкой дьявола, смеялись их шуткам, слушали песни и сказки, смотрели трюки и фокусы и по вечерам запирались от них покрепче. Их не пускали ночевать в города и деревни, под защиту стен, им приходилось вечно бродить по дорогам. Их свободе завидовали и потому высмеивали этих людей, вынужденных служить за деньги и хлеб множеству господ.

Редко случалось, чтобы комедиант избавился от вечных странствий и положения изгоя. Но Роксане это, видимо, удалось.

При доме был хлев, амбар, пекарня, а между ними – двор с колодцем посередине, сад, окруженный плетнем, чтобы куры и козы не общипали молодые деревца, а за ним – около десятка узких длинных грядок. С одних урожай был уже собран, на других еще колосились пушистые травы, отяжелевшие от семян. Утренний ветерок доносил до Сажерука их горьковато-сладкий аромат.

Роксана склонилась над самой дальней грядкой, среди льна, окопника и дикой мальвы. Похоже, она работала уже давно, хотя над кустами еще не развеялся утренний туман. Рядом с ней стоял мальчик лет семи-восьми. Роксана сказала ему что-то и засмеялась. Как часто Сажерук вспоминал ее лицо, каждую черту, рот, глаза, лоб с высоко зачесанными над ним волосами. С каждым годом это становилось труднее, облик Роксаны расплывался, как ни старался он припомнить все в точности. Время стерло, запорошило пылью ее лицо.

Сажерук шагнул вперед и тут же отступил. Он уже трижды хотел пойти назад, бежать отсюда так же неслышно, как пришел, и все-таки не трогался с места. Ветер зашевелил кусты дрока, толкнул его в спину, словно подбадривая, и Сажерук решился, раздвинул ветки и двинулся к дому и грядкам.

Мальчик увидел его первым, а из высокой травы у хлева выступил гусь и пошел на него, шипя и хлопая крыльями. Крестьянам не разрешалось держать собак, это было привилегией знати, но гуси были надежными сторожами и умели ничуть не хуже пугать непрошеных гостей. Однако Сажерук ловко увернулся от разинутого клюва и погладил рассерженную птицу по белой шее, так что гусь в конце концов аккуратно сложил крылья, как свежевыглаженное платье, и мирно поковылял обратно на свое место в траве.

Роксана выпрямилась. Она обтерла о платье перепачканные землей руки и молча смотрела на него. Волосы у нее и в самом деле были заколоты наверх, как у крестьянки, но, похоже, были такими же длинными и густыми, как прежде, и такими же черными, не считая нескольких седых прядок. Платье на ней было коричневое, как земля, на которой она работала, а не пестрое, как те юбки, что она носила прежде. Но лицо ее было Сажеруку по-прежнему знакомо, как небесный свод над нами, – знакомо лучше, чем собственное отражение в зеркале.

Мальчик схватил грабли, лежавшие рядом с ним на земле, и поднял их с такой мрачно-решительной миной, будто привык защищать мать от странных чужаков. «Умница, – подумал Сажерук, – не доверяй никому, а уж тем более покрытой шрамами морде, которая вдруг появляется из-за кустов».

Что сказать, когда она спросит, где он был?

Роксана что-то тихо шепнула мальчику, и он опустил грабли, но глядел по-прежнему настороженно.

Десять лет.

Он и прежде часто уходил – то в лес, то в приморские города, по дорогам, вьющимся по холмам среди рассеянных деревень, – как лис, появляющийся у человеческого жилья лишь тогда, когда от голода подведет живот. «У тебя сердце бродяги», – говорила Роксана. Иногда ему приходилось разыскивать ее, потому что она уходила кочевать с остальными комедиантами. Одно время они жили вместе в лесу, в заброшенной хижине угольщика, а потом снова в шатре, среди пестрого народа. Одну зиму они даже продержались за прочными стенами Омбры. Это его всегда тянуло прочь, и, когда у них родилась первая дочь и Роксане все чаще хотелось остаться с другими женщинами из их касты, вблизи от защищающих стен, он стал уходить один. Но он всегда возвращался к ней и детям, к большой досаде увивавшихся вокруг нее богачей, надеявшихся сделать из комедиантки приличную женщину.