— Ну, вообще-то это совсем не военных времен рецепт. Сюрприз-сюрприз. Он будет постарше на, ох — лет сто, наверное. Кстати, упомянут в «Рождественской песни». Ну, знаешь: Скрудж и так далее.

Фрэнки заморгала и посмотрела на него.

— Диккенс? — попробовал он. — Нет? Ну ладно. Короче говоря, в нем главным образом, ну — джин, разумеется, и, гм, — дикие ягоды и, ну — вода, разумеется. Вот и все. Если в двух словах. Что скажешь, Уна?

— Скажу, — улыбнулась Уна, — это просто чудесно… что Фрэнки может сбегать наверх и принести нам шампанского.

— Вот видишь! — засмеялась Фрэнки. — Я знала, что не одинока! Уне тоже не нравится. И спорим, что Джонни он тоже не по вкусу — просто Джонни слишком вежливый и не скажет. Прости, Майк, — я не хотела грубить. Ну так что, сходить за шипучкой? Да?

— Если тебе и правда не нравится, — слегка обидевшись, уступил Майк, и демонстративно допил свою порцию (в результате чего следующие слова прохрипел), — ну… тогда не пей, Джин. То есть, Джон.

— Может быть, — очень медленно высказался Джон, — бокал шампанского будет чуть больше соответствовать времени года?..

— О боже, ты просто потрясающий, ты это знаешь, Джон? — вскричала Уна. — Как повезло нам и как не повезло дипломатическому корпусу. Майк, его тошнит от твоего пунша, это ясно как божий день. А тошнит его потому — ты должен это признать, Майк, дорогой, — потому, что этот пунш отчетливо склоняется к статусу мерзости. Фрэнки — шампанского: сей же момент. Прости, дорогой, но нужно смотреть правде в глаза.

Фрэнки уже продиралась сквозь бесконечные охристые коридоры и коричневые перегородки Майка и Уны.

— Ну… — признал Майк, собирая почти нетронутые бокалы. — Это был всего лишь эксперимент. В конце концов, Лукас пьет джин…

— Мм, — промычал Джон. — «Танкерей» с оолонгом. Это немного другое.

Майк кивнул:

— Да, наверное. Впрочем, ладно — ничего страшного. Я же говорю — это была всего лишь идея. Я имею в виду, что я, пожалуй, именно это имел в виду. Ну, когда сказал, что мне как-то двойственно. Я имею в виду, понимаете, — я вот что имею в виду: у нас здесь так много всего, верно? Нам всем невероятно повезло. Фрэнки может просто сбегать наверх за прохладным шампанским — а вечером нас ждет Бочкино пиршество. Я хочу сказать, это прекрасно, конечно, это прекрасно…

— Да, — с готовностью согласилась Уна. — И еще как.

— Прекрасно, — повторил Майк. — Я знаю. Я о том и говорю. Просто я никак не могу отделаться от мысли, что, понимаете, — во время войны…

— А, — произнес Джон. — А.

— Ага — ты понял, да, Джон? В войну — в это время года, понимаете, домохозяйка как-нибудь — бог ее знает, как — раздобыла бы жестянку «Спама» или, может, приличный кусок сыру, или еще что-нибудь. Или даже выменяла у фермера, ну, не знаю — цыпленка какого-нибудь или пару яиц. И сейчас ломала бы голову над пирогами, пудингами и прочими сластями — дешевыми и сытными, знаете, но для нее дело чести приготовить их целую гору, причем вкусную. Мандарины, если повезет, и уголек в носке[82] — по паре шестипенсовиков в детские ладошки, если совсем шиковать… но вся семья вместе, понимаете? Ну — не считая тех, кто сражается, разумеется. На войне. И всего два драгоценных дня, чтобы этим насладиться. Самодельные игрушки… а потом снова за работу. За труды праведные.

— Ну, — начала Уна. — В смысле, да — я понимаю, конечно, я понимаю, Майк. Вообще-то мы ведь это уже обсуждали? Но даже это, знаешь ли — на самом деле это очень — ну, это немного слишком радужный взгляд на предмет, правда? В смысле, у них были трудности — настоящие муки. Мы разве хотим повернуть время вспять?

— Ну конечно, не хотим, — охотно согласился Майк. — Я о том и говорю. Мы все стали неженками. Если с нами тут случится что-нибудь хоть чуточку плохое — иногда я задумываюсь, знаете, сможем ли мы, ну — справиться, вот. В смысле — хоть чуточку плохое. Я уж не говорю о голоде, затемнении, бомбардировках и прочем. И о том, чтобы сидеть в очередной канун Рождества и гадать, сможет ли твой муж, сын, отец — гадать, увидишь ли ты их еще когда-нибудь. Вернутся ли они вообще…

— Нездорово, Майк… — предупредила Уна.

— Ну да, нездорово — я и сам знаю. Извините, и все такое. Но иногда я немного беспокоюсь, знаете. По-моему, я только и делаю, что благодарю свою счастливую звезду — благодарю ее каждый день, если честно, — но в то же время гадаю, что, черт побери, мы будем делать, если она вдруг мигнет и небо почернеет. Двойственно, понимаете. Двойственно. Я поэтому и смешал этот на редкость кошмарный напиток — да, все нормально, Уна: я знаю, что он кошмарный. Извини, Джон. Просто решил, ну — попробовать…

А потом в комнату влетела Фрэнки (что явно и основательно взбодрило Джона, ибо смотрите: да посмотрите же вы на ее великолепную кожу, высокие-превысокие скулы, глянцевый водопад волос и эти огромные, просто огромные сверкающие глаза. И это вы еще не видели тела — которое во многих отношениях просто невообразимо прекрасно).

— Слушайте: я не знала, какое принести, ничего? — выдохнула она и выставила на стол три блестящие зеленые бутылки. — Не знаю, зачем вам все эти коридоры и изгибы, правда не знаю, Майк. Вечно я стукаюсь обо что-нибудь, и этот старикан на меня с фотографии таращится. Ну, Черчилль который. Ладно — смотрите: я принесла «Кристаль», «Болянже» и еще «Асти».[83] Лично мне больше по вкусу «Асти». Остальные, по-моему, недостаточно сладкие.

Майк принес чистые бокалы (хотя такие же толстые и низкие, с неудовольствием заметила Фрэнки).

— Видите? — сказал Майк — может быть, даже себе самому. — Так много. Так много. У нас так много…

— Майк, — очень мягко произнес Джон. — Просто наслаждайся. Рождество ведь.

— Мм, — согласилась Уна. — Вот именно. Ваше здоровье, господа. Ваше здоровье.

И Майк энергично закивал:

— Вы правы. Вы все абсолютно правы. Простите меня — простите. Итак, ваше здоровье! Господи, Джон,^:— как у тебя всегда получается открывать эти бутылки вообще без, ну, знаешь — хлопка, луж и так далее? Мм. Чудесно. Да… должен признать, это безусловно намного вкуснее.

— Ну, — начал Джон. — Тренировка, наверное. Я их немало открыл за свою жизнь. Мм. «Болянже» — мое любимое. Тост. Ваше здоровье, господа. Все счастливы?

Звенели бокалы, булькало шампанское, сверкали улыбки — определенно все хотя бы казались счастливыми. Под ликующие крики счастье выплеснулось наружу (а это, как вас охотно уверил бы каждый из них, в такое время года — на пару с любовью — все, что вам нужно).

— Ой! — запротестовал Бенни, когда Мэри-Энн еще туже затянула тесемку вокруг побелевшего кончика его указательного пальца и завязала плотный узелок. — Ой-ой-ой! Мой палец, Мэри-Энн, — ты — ой! Ой, понятно?

— Почему ты его не убрал, дурачок? Я же тебе сказала — подержи, пока я еще раз обмотаю ленту и завяжу бантик.

Бенни высвободил палец, для порядка засунул его в рот и уставился на нее.

— По-моему, ты это нарочно, — сказал он. — Ладно — и сколько еще осталось свертков? По-моему, их уже миллион. — А потом он опять разобиделся: — Точно. Это точно, Мэри-Энн, ты это нарочно, потому что тебе надо было просто сказать: хорошо, Бенни, а теперь убери палец. Сказала бы — и все, да, Мэри-Энн? Но ты не сказала. Не сказала. Ты вдруг давай торопиться, затянула узел, хотя прекрасно знала, что мой палец еще там, и…

— Бенни, ну что ты как ребенок. Смотри — осталось всего ничего. Я знаю, кажется, будто их целая куча, но ведь всем надо что-нибудь подарить? Это тут вроде закона такого, по-моему, но не законного закона, понимаешь? Просто все этого хотят, да? И так далее.