Одного из гуляющих я узнал: это был молодой парнишка-доминиканец, недавно переведенный в наш барак. Сопровождал его белый зек, на вид немного постарше, пухлый, розовощекий и в фиолетовом шарфе. «Странно, что они вышли в такой мороз», — подумал я. Впрочем, не исключено было, что они условились встретиться по какому-то неотложному делу, возможно, связанному с торговлей наркотиками. Из любопытства я попытался прислушаться к их разговору, когда проходил мимо, но говорили они очень тихо, почти шепотом, друг другу в ухо. Шли они очень медленно, поминутно проваливаясь в сугробы: протоптанная мной дорожка Для двоих была слишком узка.

Ветер усиливался; вскоре колкая снежная пыль летела уже со всех сторон. Я подумал, что теперь, пожалуй, двор могут закрыть раньше времени из-за плохой видимости. Такое бывало и раньше — например, при сильном тумане. Видимость действительно становилась все хуже и хуже, вплоть до того, что я уже не различал вдали фигуры двух гуляющих зеков. Но, как часто бывает в тех местах, буран вдруг стал стихать так же внезапно, как и начался. Минуя надзирательскую будку, я оглянулся на ходу — и тут до меня стало доходить, что те двое потерялись из вида вовсе не из-за метели, а оттого, что они куда-то исчезли. Неужели побег? По льду в Канаду? Нет, это было маловероятно. Даже если бы им удалось преодолеть каким-то образом первое ограждение, в предзоннике их бы неизбежно засекли либо телекамеры, либо детекторы движения. Но что же еще? Не в воздухе же они растворились?

Я быстро догадался, в чем было дело. Посреди двора возвышался обрубок бетонной стены, длиной примерно в четыре метра. Летом там играли в игру, которую почему-то называли гандболом — что-то вроде тенниса об стенку с ладонями вместо ракеток. Стена эта была достаточно высока, чтобы загородить стоящих за ней и от надзирателей, и от меня.

Продолжая идти по периметру двора, я увидел, наконец, что же происходило за стенкой. Вначале я предположил, что замерзшие заключенные просто решили справить малую нужду: туалет на зиму был заколочен. По крайней мере, один из них, доминиканец, стоял в соответствующей позе. Но, приблизившись, я заметил и обладателя фиолетового шарфа. Он стоял на коленях в сугробе, вплотную к доминиканцу, и энергично работал.

Презревшие мороз герои-любовники мое присутствие, судя по всему, проигнорировали, а может, и не заметили. Я уже почти поравнялся со стенкой, как вдруг увидел, что с другого конца двора по снежной целине резво чапают оба надзирателя, очевидно, заподозрившие неладное. Предупредить педерастов я не успел бы, да не очень-то и хотел: ситуация была щекотливая. Мне ничего не оставалось, кроме как пройти мимо, делая вид, что продолжаю наслаждаться природой. Вскоре сзади послышались крики, ругань и какие-то возгласы по радии. Надзиратели повели схваченных гомосексуалистов в Управлении ворот.

По возвращении в барак я, к своему удивлению, обнаружил, что голубой доминиканец сидит на своей койке с сигаретой во рту. Карцер в Ривервью всегда был переполнен, и тюремщики, очевидно, решили ограничиться так называемой койко-рестрикцией: заключением провинившегося в своем же спальном отсеке с правом выходить только в столовую или в туалет. Увидев меня, доминиканец махнул рукой, подзывая к себе.

— Слушай, amigo,[13] — зашептал он, — я знаю, что ты был во дворе и все видел. Прошу тебя, не рассказывай никому, что случилось. Я не хочу, чтобы люди узнали, особенно наши».

— Ладно, — сказал я, — не волнуйся.

— Может, тебе что-нибудь надо, ну, там белье постирать?

— Иди ты на х… — неожиданно вырвалось у меня по-русски, но по-английски я добавил только: «Thank you, по». В американской тюрьме вежливость не западло.

В тюрьме «Фишкилл» я стал свидетелем совсем уже фантастического эпизода: гомосексуальной свадьбы. Однополые браки разрешены законом лишь в одном американском штате — Гавайи, и нью-йоркским педерастам пришлось довольствоваться неофициальной тюремной церемонией. Выглядело все это тем не менее сногсшибательно. Виновники торжества — негр-жених, одетый в желтое, и латиноамериканец-невеста в розовом трико в обтяжку — прошествовали через весь двор, окруженные плотным кольцом гостей. Известный на всю тюрьму гомосексуалист по прозвищу Зеленоглазый прочитал краткую напутственную речь, после чего молодых осыпали рисом, очевидно, заранее приобретенным в ларьке. Публичных поцелуев и объятий, конечно, не было: надзиратели тут же испортили бы праздник. Зато отыгрались на музыке. Петь во дворе правила не запрещают, и в течение почти двух часов гости-педерасты услаждали слух молодоженов негромким мелодичным пением довольно пошлых песенок на английском и испанском языках. К девяти вечера уже совсем стемнело. Жених и невеста сидели в уголке на скамейке, держась за руки, а чуть поодаль двое оставшихся певцов продолжали самозабвенно тянуть «Mi corazon».[14] Если бы не испанский, можно было представить, что эта сцена происходит под утро в какой-нибудь квартире на окраине Москвы: усталые и счастливые новобрачные глядят друг на друга с грустью и нежностью, гости уже разошлись либо кемарят на сдвинутых стульях, и лишь последняя пара бухих упоенно и печально выводит, обнявшись, старинный романс.

Как и на воле, идиллия зачастую длится недолго. В тюрьме «Ривервью» я знал постоянную пару, у которой «брачный союз» принял форму отношений проститутки и сутенера. Рослый и накачанный негр по кличке Дизель хладнокровно продавал своего пассивного партнера всем желающим по весьма низким ценам. Поразительно, но «избранница» Дизеля совершенно смирилась с необходимостью продавать себя за три пакета картофельных хлопьев, из которых ей доставался в лучшем случае один.

В Ривервью говорили, что Дизель инфицирован ВИЧ. Это вполне могло быть правдой. Тюремные власти не отделяют латентных носителей вируса СПИДа от общей массы заключенных. Этим объясняйся паранойя многих арестантов по поводу даже ничтожных порезов и царапин. Трудно сказать, каково число носителей вируса среди 72 тысяч клиентов исправительных учреждений штата. В отношении городских тюрем Нью-Йорка называлась цифра в 20–25 процентов.

Когда в апреле 1996 года я впервые увидел 4-этажный новый корпус Фишкиллской тюрьмы, то обратил внимание на странную надстройку наподобие пентхауза в манхэттенских элитных домах. От обычных жилых блоков ее отличала лоджия, забранная мелкой решеткой. От старожилов я узнал, что наверху находится специальный блок для больных СПИДом в последней стадии, когда их уже необходимо изолировать по медицинским причинам. Эти люди полностью лишены контакта с внешним миром. Из заключенных к ним имеют доступ только санитары, которым за дежурства в специальном блоке предоставляется право на отдельные камеры и некоторые другие льготы.

В принципе, уголовное законодательство штата Нью-Йорк предусматривает процедуру актировки неизлечимо больных заключенных. На практике же это делается лишь в единичных случаях. К тому же статья 259-R, в которой говорится об актировке, предписывает немедленное водворение обратно за решетку тех, кто стал выздоравливать.

Что же остается тем заключенным, которые не желают или брезгуют пользоваться услугами тюремных педерастов? Полное безразличие к вопросам пола выказывают лишь немногие, в основном пожилые или очень религиозные арестанты. Уделом большинства становится фантазия, объекты которой бывают подчас самыми неожиданными.

Еще в манхэттенской тюрьме «Томбс», а потом и на острове Райкерс меня удивляло, что там довольно много надзирателей-женщин, как правило молодых.

Тогда же мне довелось услышать первые тюремные истории, повествующие в цветах и красках об интимных связях этих женщин с заключенными. В принципе, это не казалось совсем уж невероятным: охранники городских тюрем Нью-Йорка вербуются из того же человеческого материала, что и их клиентура. Некоторые тюремщицы-негритянки знают своих «подопечных» с детства, когда они были соседями по какой-нибудь многоэтажке для малоимущих в Гарлеме или Северном Бруклине.