В этих бедных местах, вдали от провинциальных администраций Хунани и Цзянси, люди жили по своим, традиционным, законам. Экономика этого района, по словам самого Мао, находилась «еще в патриархальной стадии ступы и песта»¹³³. Имелось в виду, что в горах для обрушивания риса применяли ступу и пест. Только в долинах имелись ручные мельницы. Власть здесь принадлежала шайкам бандитов во главе с некими Юань Вэньцаем и Ван Цзо. Шестьсот головорезов, вооруженных старыми пистолетами, ружьями и мечами, держали в страхе почти весь окрестный Нинганский уезд, население которого составляло 150 тысяч человек¹³⁴. Понятно поэтому, что прежде, чем получить «права гражданства» в Цзингане, Мао должен был установить дружеские отношения с грабившими эту округу «мужественными» людьми. И ему это удалось: не зря ведь он готовил себя к подобной встрече. В результате, по его собственным словам, он «захватил гору и стал королем»¹³⁵.

История взаимоотношений Мао с «лесными братьями» стоит того, чтобы ее рассказать. Юань Вэньцай и Ван Цзо принадлежали к зависимым, неимущим кланам хакка, чьи предки переселились в этот район из Гуандуна или Фуцзяни тогда, когда все плодородные долины уже были освоены. Иными словами, они не считались коренными жителями этих мест, несмотря на то, что и тот и другой родились в Цзингане. Понятно поэтому, что никаких теплых чувств Юань и Ван питать к обитателям долин не могли. Ведь местные старожилы, как и везде, относились к пришлому населению презрительно и, пользуясь своим экономическим преимуществом, нещадно эксплуатировали. Вот почему еще в ранней молодости Юань и Ван вступили в одно из разбойничьих обществ — «мадаодуй» («общество сабель»), состоявшее из таких же, как они, «чужаков». Спустя какое-то время они захватили в этой организации лидирующие позиции, после чего обложили местное коренное население данью, а тех, кто сопротивлялся, стали жестоко наказывать по обычаям Средневековья. Непокорным рубили головы, после чего их оскаленные черепа выставляли на шестах на всеобщее обозрение. В этом союзе Юань играл главную роль, и Ван уважал его как «старшего брата». Дружба бандитов была скреплена кровью.

Едва вступив в Цзинган, в начале октября 1927 года, Мао послал почтительное письмо Юань Вэньцаю, предложив встретиться и обсудить ситуацию. Он выразил готовность преподнести Юаню в знак уважения сто винтовок, если тот позволит ему обосноваться в этих местах. От этого подарка бандит, у которого было всего шестьдесят плохих ружей, конечно, не мог отказаться, но гордость не позволяла ему взять оружие даром. Встретившись, Юань заплатил Мао тысячу серебряных юаней: это был щедрый жест, типичный для китайца. Традиция требовала от хозяина, приняв подношение, вознаградить дающего сторицей. В противном случае можно было «потерять лицо»: ведь гость и вправду мог подумать, что у хозяина есть проблемы. Мао оценил это и своей простотой и обходительностью понравился Юаню. Тому очень польстило, что такой большой человек (а он слышал о Мао как об одном из руководителей коммунистической партии) оказал ему знаки внимания. Расчувствовавшись, он даже сообщил Мао Цзэдуну, что и сам с прошлого года является членом компартии. Так ли это было на самом деле, кто его знает, но Мао сделал вид, что поверил. Через Юаня он установил связь с Ван Цзо, которому тоже подарил оружие (семьдесят винтовок с полным комплектом боеприпасов). На не шибко образованного Ван Цзо особое впечатление произвела эрудиция коммунистического вождя. «Ну и человек! — говорил он. — Один раз с ним поговоришь, а такое чувство, что будто бы лет десять только и делал, что читал книги!»¹³⁶ Именно Ван посоветовал Мао обосноваться в Цыпине, находившемся под его контролем. На родине же Юань Вэньцая, в соседнем поселке Маопин, был развернут дивизионный госпиталь. Так как Мао был на пять лет старше Юаня и Вана, те стали назвать его «Мао дагэ» («большой брат Мао»). Оформление бандитского братства, по обычаю, было отпраздновано вином и жареной свининой.

Конечно, не все развивалось гладко. То и дело между бойцами Мао и разбойниками Юаня и Вана возникали стычки. Особенно по этому поводу возмущался Ван Цзо, который по натуре своей был человеком весьма недоверчивым. Основания для беспокойства у него, конечно, были. Ведь войска Мао превосходили «общество сабель» в три раза. «А что, если Мао отнимет у нас власть, — поделился он как-то сомнениями с Юанем. — Проглотит и не заметит». И тогда хитрый Юань придумал, как привязать Мао к себе. Он познакомил его с симпатичной сестрой своего старого друга и одноклассника из соседнего уезда Юнсинь, порекомендовав ее как хорошего переводчика местного диалекта. Звали эту девушку Хэ Цзычжэнь и было ей всего восемнадцать лет (она родилась в сентябре 1909 года). В отряде Юаня она находилась недавно, с июля 1927 года. Судя по всему, Юань, ценивший старые связи, относился к ней хорошо, а с его женой Се Мэйсян девица Хэ вообще была близко дружна. Благоволил к ней и Ван Цзо, подаривший ей маузер. Цзычжэнь (дословный перевод: «Дорожить собой») с шестнадцати лет была членом компартии, и в горы Цзинган ее направила местная юнсиньская парторганизация вскоре после того, как в поселке установилась власть «белых». Она была начитанной и политически грамотной, а главное — привлекательной, энергичной, живой и веселой по характеру. Она имела нежное овальное лицо, большие блестящие глаза и тонкую кожу. Не случайно ее детское имя было Гуйюань («Круглая луна в саду коричных деревьев»)[43]. В общем, на Мао она произвела впечатление.

Да и он ей тоже понравился, несмотря на то, что был старше на шестнадцать лет! Она знала, что он женат и имеет троих сыновей: он сам ей об этом сказал. Но ее ничто не могло остановить. Мао умел нравиться женщинам. А в то время, когда они познакомились, он был особенно неотразим. Очень худой, длинноволосый, с высоким лбом и томными печальными глазами, он поразил воображение Хэ Цзычжэнь. В нем чувствовалась не только физическая сила, но и необычайная интеллектуальная мощь. К тому же он был очень чувствителен, писал стихи, хорошо знал художественную литературу и народный фольклор. Таких людей молоденькая Хэ Цзычжэнь еще не встречала. Была ли это взаимная любовь? Или просто сексуальное влечение? Люди, знавшие их, рассказывают разное. Но кто может знать наверное? Чужая душа — потемки.

Ранней весной 1928 года Мао попросил Цзычжэнь выбрать время и помочь ему с работой над кое-какими рукописями. «Могу помочь, если только ты не посчитаешь, что у меня плохой почерк», — согласилась она. И на следующий день пришла к нему (Мао работал тогда в одном монастыре в горах). С тех пор они и стали жить вместе. А в конце мая (то ли 25-го, то ли 26-го) в присутствии свата Юань Вэньцая с товарищами была сыграна «свадьба». Ели конфеты и орешки. Пили чай. Смеялись, шутили, шумели. И никто, конечно, не вспоминал о Кайхуэй.

А та (бывает же так!) случайно узнала об измене мужа. Долгие месяцы не имела о нем вестей, а тут на тебе! Удар был настолько силен, что Кайхуэй решила покончить с собой. И наверное, сделала бы это, если бы не мысль о детях¹³⁷. Два года, вплоть до кончины, носила она в себе обиду.

Между тем, пока Мао устраивал свою личную жизнь и создавал советы на границе Хунани и Цзянси, события в КПК развивались бурно. Как раз в тот день, когда он собирал войска в Вэньцзяши, 19 сентября, Сталин сам, наконец, принял решение об официальном выходе КПК из Гоминьдана и о начале борьбы коммунистов за создание советов в Китае. Указания об этом Цюй Цюбо получил через советского консула в Ханькоу на следующий день. Чжэн Чаолинь сообщает: «Я до сих пор помню, как… Цюбо и я пришли в русское консульство в Ханькоу. Пока я сидел в приемной, он вошел в кабинет. Выйдя из него, он сказал мне: „Интернационал прислал телеграмму о том, чтобы мы вышли из Гоминьдана“. К тому времени оба, и правый и левый Гоминьданы уже исключили нас»¹³⁸. В конце сентября руководители китайской компартии отплыли на пароходе из Ханькоу в Шанхай¹³⁹. Здесь, в глубоком подполье, они продолжили свою деятельность. Туда же вскоре отправился и Ломинадзе. А в октябре в Шанхай прибыл еще один представитель ИККИ, немецкий коммунист Гейнц Нейман (Мориц), выдававший себя за австралийского коммерсанта Грубера. Он, правда, в ноябре выехал через Гонконг в Кантон для подготовки там нового восстания. Это выступление, известное в истории как Кантонская коммуна, также, естественно, закончилось поражением. Одной из многочисленных жертв его стал известный нам Чжан Тайлэй, бывший переводчик Маринга и Бородина. Только по счастливой случайности военному руководителю восстания, Е Тину, удалось бежать.