Долго болеть было нельзя, и еще до приезда Кайхуэй, выйдя в начале октября из госпиталя, так и недолечившийся Мао вновь оказался в центре общественно-политической деятельности. Опять, как и в начале 1924 года, им овладел неудержимый патриотический подъем. На какое-то время цели национальной революции вновь представились ему первостепенными, оттеснив задачи социального переворота на второй план. «Я приехал туда [в Кантон] вскоре после того, как курсанты Вампу разгромили Ян Симиня, юньнаньского милитариста, и Лу Цзунвая [Лю Чжэньхуаня], гуансийского милитариста, — говорил он Эдгару Сноу. — И в городе, и в Гоминьдане атмосфера была пропитана оптимизмом»¹⁹⁰. Осенью 1925 года Мао сформулировал свое тогдашнее политическое кредо следующим образом: «Я верю в коммунизм и выступаю за социальную революцию пролетариата. Но гнет, как внутренний, так и внешний, который мы испытываем сейчас, не может быть уничтожен силами одного класса. Я выступаю за то, чтобы осуществить национальную революцию, в которой пролетариат, мелкая буржуазия и левое крыло средней буржуазии будут сотрудничать в целях реализации трех народных принципов Китайского Гоминьдана для того, чтобы свергнуть империализм, милитаристов, классы компрадоров и дичжу (то есть китайской крупной буржуазии и правого крыла средней буржуазии, которые тесно связаны с империализмом и милитаристами), и для того, чтобы установить совместное правление пролетариата, мелкой буржуазии и левого крыла средней буржуазии, то есть правление революционных народных масс»¹⁹¹.

В начале октября Ван Цзинвэй пригласил его работать в ЦИК Гоминьдана — исполнять вместо него обязанности заведующего отделом пропаганды. Ван был перегружен работой в правительстве, времени на заведование отделом у него не хватало, а Мао он знал как талантливого журналиста и агитатора. 7 октября Мао Цзэдун приступил к исполнению новых обязанностей. Вскоре он стал редактировать журнал отдела пропаганды ЦИК ГМД «Чжэнчжи чжоубао» («Еженедельник „Политика“»), который использовал для пропаганды вышеизложенных взглядов на проблемы единого фронта и национальной революции и для нападок на «правых» деятелей Гоминьдана¹⁹².

Позиция, которую он отстаивал, целиком совпадала с той, которую выражало руководство компартии. Никаких разногласий ни с Чэнь Дусю, ни с другими членами ЦИК КПК у него в то время не было. Как и руководителей компартии, его по-прежнему время от времени бросало из стороны в сторону: оптимальное сочетание национального и социального в политике выдержать было трудно. В 1925 году тактические зигзаги лидеров КПК стали вообще приобретать характер некой политической линии, концептуально обоснованный, разумеется, в Москве.

Суть ее заключалась в следующем: китайская компартия должна была отныне использовать пребывание в Гоминьдане не только для того, чтобы самой превратиться в массовую политическую организацию (таков, как мы помним, был прежний курс), а для того, чтобы радикально изменить его классовый и политический характер путем захвата власти внутри этой партии «левыми» гоминьдановцами и коммунистами. В рамках новой политики члены КПК были обязаны воспользоваться своим пребыванием в ГМД, чтобы превратить эту организацию в как можно более «левую», а именно — в «народную (рабоче-крестьянскую) партию». Сделать это они должны были путем вытеснения с руководящих постов, а затем и исключения из Гоминьдана «представителей буржуазии»; после этого им надо было подчинить своему влиянию «мелкобуржуазных» союзников, с тем чтобы в конце концов установить «гегемонию пролетариата» в Китае не напрямую через компартию, а через Гоминьдан.

Контуры новой тактической линии были намечены весной 1925 года хорошо нам знакомым Войтинским. В отличие от Бородина, по-прежнему ориентировавшего компартию на теснейший союз с Гоминьданом, этот деятель Коминтерна в связи со смертью Сунь Ятсена счел возможным поставить перед руководством ИККИ, ВКП(б) и китайской компартии вопрос об активизации усилий КПК по укреплению ее связей с «левыми» гоминьдановцами с целью изгнания из партии «правых»¹⁹³. Предложение Войтинского само по себе было не ново. Первыми, как мы помним, по этому вопросу еще в феврале 1924 года выступили сами лидеры китайских коммунистов. Однако тогда они были поставлены на место, причем самим же Войтинским, который не был в то время готов одобрить такую политику. Теперь же он вернулся к этой идее, считая, что внутри Гоминьдана создалась благоприятная для КПК ситуация, вызванная борьбой различных внутрипартийных фракций за наследство доктора Суня. В апреле 1925 года Войтинскому удалось развить свои взгляды перед Сталиным. Вот что он писал по этому поводу 22 апреля 1925 года полпреду СССР в Китае Карахану: «На днях во время продолжительного разговора со Сталиным выяснилось, что в его представлении коммунисты растворились в Гоминьдане, не имеют самостоятельной организации и держатся Гоминьданом „в черном теле“. Тов. Сталин, выражая свое сожаление по поводу такого зависимого положения коммунистов, считал, по-видимому, что в Китае такое положение пока исторически неизбежно. Он очень удивился, когда мы ему объяснили, что компартия имеет свою организацию, более сплоченную, чем Гоминьдан, что коммунисты пользуются правом критики внутри Гоминьдана и что работу самого Гоминьдана в большой степени проделывают наши товарищи. В защиту своего представления о положении коммунистов в Гоминьдане Сталин ссылался как на газетную, так и вообще на нашу информацию из Китая. Действительно можно полагать, что для тех, кто не бывал в Китае и не знаком с положением вещей там, сводки Бородина создали бы именно такое представление»¹⁹⁴.

Удивившись тому, что сказал Войтинский, Сталин стал размышлять над услышанным. И вскоре выступил с собственными оценками перспектив национально-революционного движения в Китае. Разумеется, ни на какого Войтинского Сталин в своих «откровениях» не ссылался. Авторство новой концепции должно было принадлежать вождю, а не какому-то клерку. Вождь же придал теории и универсальный характер, выдвинув ее как панацею для решения не только проблем Китая, но и Востока вообще. И именно как маневр, облегчавший установление гегемонии коммунистической партии в национальном движении, начал продумывать концепцию превращения Гоминьдана да и некоторых других национально-революционных партий Востока в «рабоче-крестьянские» или «народные». Под этим углом зрения им был проанализирован уже проект резолюции 5-го расширенного пленума Исполкома Коминтерна (март — апрель 1925 г.) по работе в Индии (специальная китайская резолюция на пленуме не принималась). В своих замечаниях к данному документу он особенно выделил вопрос об установлении в будущей индийской «народной партии» гегемонии коммунистов¹⁹⁵.

Указания Сталина были сразу же приняты к действию ИККИ, который незамедлительно распространил их и на Китай.

В мае 1925 года Сталин уже открыто выступил по этой проблеме — в речи на юбилее Коммунистического университета трудящихся Востока. Вот что он тогда сказал: «В странах, вроде Египта или Китая, где национальная буржуазия уже раскололась на революционную и соглашательскую партии, но где соглашательская часть буржуазии не может еще спаяться с империализмом, коммунисты уже не могут ставить себе целью образование единого национального фронта против империализма. От политики единого национального фронта коммунисты должны перейти в таких странах к политике революционного блока рабочих и мелкой буржуазии. Блок этот может принять в таких странах форму единой партии, партии рабоче-крестьянской, вроде „Гоминьдан“[22] (выделено мной. — А. П.), с тем, однако, чтобы эта своеобразная партия представляла на деле блок двух сил — коммунистической партии и партии революционной мелкой буржуазии. Такая двухсоставная партия нужна и целесообразна, — подчеркнул он, — если она не связывает компартию по рукам и ногам… если она облегчает дело фактического руководства революционным движением со стороны компартии. Такая двухсоставная партия не нужна и нецелесообразна, если она не отвечает всем этим условиям, ибо она может повести лишь к растворению коммунистических элементов в рядах буржуазии, к потере компартией пролетарской армии»¹⁹⁶.