Именно Мао сформировал состав Центрального комитета, избранного на VII съезде, доминировал на всех заседаниях, определил направления его работы и решения. Он же выступил с основным докладом — «О коалиционном правительстве», в котором вновь изложил «новодемократическую» программу¹⁴³. За исключением Ван Мина все остальные 754 делегата съезда (546 — с решающим голосом и 208 — с совещательным), представлявшие 1 миллион 210 тысяч членов партии, казалось, искренне олицетворяли Мао с совестью партии. Они беззаветно верили своему вождю и готовы были умереть за него¹⁴⁴.

Накануне съезда Мао с успехом завершил и еще один очень важный для него форум — 7-й расширенный пленум ЦК[85], принявший по его указке «Решение по некоторым вопросам истории». (В работе над этим документом помимо самого Мао участвовали Жэнь Биши и Чэнь Бода¹⁴⁵, а возможно, и еще кто-то.) В новой, канонической, истории партии главная роль была, разумеется, отдана именно Мао, а весь путь КПК до совещания в Цзуньи был представлен как цепь беспрерывных отклонений от его правильной линии то вправо, то влево. При этом все его реальные или вымышленные противники (Чэнь Дусю, «путчисты», Ли Лисань, Ван Мин, Бо Гу, Чжан Готао и даже его бывший друг Ло Чжанлун, в 1931 году выступивший, правда, не против Мао, а против Политбюро) были заклеймены¹⁴⁶.

Все это по какой-то странной причине не нравилось советскому агенту, то и дело славшему в Москву нелестные отзывы о вожде китайских коммунистов. Культ Мао вызывал у него раздражение, как будто сам Владимиров прибыл в Яньань не из тоталитарного СССР, а из либеральной Швейцарии.

Сталин же, однако, не реагировал на настойчивые телеграммы «товарища Сунь Пина», даже невзирая на то, что тот бил тревогу по поводу «националистического и троцкистского перерождения» КПК. Да и как он мог быть недовольным Мао, даже если и читал писания своего разведчика? Ведь вот что доносил Владимиров: «Мао хочет, чтобы в дальнейшем история писалась так, как он ее трактует… В Особом районе нет ничего из печатных работ, которые несли хотя бы какую-то память о существовании в прошлом других партийных взглядов… Мао превозносят как земного владыку, безгрешного, мудрого и всемогущего… Ни пленумы, ни конференции, ни резолюции, а насилия решали исход борьбы… Тут одна цель — перемолоть всех (даже верноподданных председателя ЦК КПК) во имя признания в будущем неограниченности его [Мао] власти над партией… Под „диалектикой“ Мао Цзэдун понимает свободу действий независимо от принципов… Бросается в глаза и характер отношений высших партийных работников с простыми коммунистами. Тут и не пахнет отношениями товарищей по партии. За внешней демократичностью — почти армейские отношения начальников с подчиненными. Восторженная же почтительность делегатов вызывает обиду за людей… Нынешний съезд КПК особенный! С первых же дней его работы ясно, что он утверждает безраздельность власти Мао Цзэдуна… [и] новый характер отношений в партии (который уже складывался все последние годы). Это дух подхалимства, унижения перед Мао Цзэдуном и его единомышленниками. Призыв к отказу от человеческого достоинства ради „вечной правоты“ Мао Цзэдуна»¹⁴⁷.

Ну так что? Чем такая партия отличалась от большевистской? Почему Сталин должен был вмешиваться в дела Мао, если тот скрупулезно перестраивал КПК по облику и подобию ВКП(б)?

Важным мероприятием съезда явилось, разумеется, принятие нового устава партии. С докладом по этому вопросу выступил Лю Шаоци, перещеголявший остальных делегатов в безудержных славословиях Мао. Текст устава и сам по себе был знаменателен, так как в нем идеологическими основами КПК были названы «идеи Мао Цзэдуна». «Коммунистическая партия Китая, — говорилось в уставе, — считает идеи, объединяющие теорию марксизма-ленинизма с практикой китайской революции, — идеи Мао Цзэдуна — путеводной звездой во всей своей работе»¹⁴⁸.

Этот термин — «идеи Мао Цзэдуна» (на китайском языке: «Мао Цзэдун сысян») — был впервые предложен Ван Цзясяном в самом начале июля 1943 года. Появился он в статье Вана «Коммунистическая партия Китая и путь освобождения китайской нации», опубликованной в газете «Цзефан жибао» («Освобождение»). До того, с сентября 1940 года, в партийной лексике КПК бытовали разные термины: такие, например, как «теория товарища Мао Цзэдуна», «идеи товарища Мао Цзэдуна», «теория и стратегия Мао Цзэдуна», «теория и стратегия товарища Мао Цзэдуна», «точка зрения товарища Мао Цзэдуна», «взгляды товарища Мао Цзэдуна», «курс товарища Мао Цзэдуна», «линия товарища Мао Цзэдуна», «путь товарища Мао Цзэдуна», «стиль Мао Цзэдуна» и даже «маоцзэдунизм». Прижилась, однако, формулировка Вана, несмотря на то, что многие подхалимы отдавали предпочтение термину «маоцзэдунизм».

О том, почему так произошло, дает некоторые представления выступление самого Мао через четыре года после VII съезда, 13 марта 1949 года, на 2-м пленуме ЦК КПК седьмого созыва. Он тогда специально затронул вопрос о том, почему не следует называть «идеи китайских коммунистов» «измом». Вот что он заявил: «Кое-кто считает, что идеи Сталина называются учением, а не измом из-за скромности Сталина. Я не согласен, нельзя объяснять это скромностью. Дело в том, что в Советском Союзе уже есть ленинизм, и идеи Сталина соответствуют этому изму, они являются его систематическим воплощением в практической политике. Ошибочно говорить, что существует ленинизм и еще существует сталинизм, то есть имеются два изма. Точно так же, если идеи, линию и политику китайской революции выставлять как изм, то в мире будет несколько измов, что не принесет пользы революции. Лучше уж нам быть отделением марксизма-ленинизма»¹⁴⁹.

Были, конечно, и другие причины. Одна из них заключалась в том, что в китайской компартии еще задолго до движения за «китаизацию марксизма» уже использовался термин «маоцзэдунизм», причем в крайне негативном смысле. Он, как мы знаем, был введен в оборот работниками ЦК в период восстаний «осеннего урожая» в августе — сентябре 1927 года как синоним военного оппортунизма. В не менее отрицательном значении «маоцзэдунизм» употреблялся и известным в Китае коммунистом-диссидентом Е Цином (настоящие фамилия и имя — Жэнь Чжосюань), в 1940-е годы атаковавшим КПК с позиций классического марксизма. В своей работе «Война сопротивления и культура» Е Цин, например, утверждал, что у Мао Цзэдуна нет ни грана марксизма-ленинизма, а есть только один «изм» — «маоцзэдунизм», «представляющий собой „изм“ крестьянской мелкой буржуазии»¹⁵⁰. Работа Е Цина была хорошо известна в среде китайских коммунистов, и Мао не мог этого не учитывать.

Но все же главное заключалось не в этом. Окончательный выбор термина отразил стремление Мао и его единомышленников создать некую чисто китайскую идеологию, которая равным образом отражала бы интересы всех слоев китайского общества — от пролетариата до части «помещиков» и национальной буржуазии, своего рода идеологию единого фронта. Термин «идеи» («сысян») в противоположность «изму» («чжуи») как нельзя лучше подходил для определения этой надклассовой общекитайской идеологии. Дело в том, что в отличие от «чжуи» этот термин — китайского происхождения. В XIX веке он был заимствован японцами из древнего китайского языка, в котором употреблялся в значении «охватывать мыслью», «думать», «вспоминать». Японцы использовали его для обозначения новых, пришедших с Запада понятий «ideology» («идеология») и «ideas» («идеи»). Из Японии термин «сысян», обогащенный новым содержанием, вернулся в Китай. Что же касается «чжуи», то он не имеет корней в китайской традиции. Также в XIX веке японцы употребили искусственно составленное ими из китайских иероглифов «чжу» («основа») и «и» («смысл») слово для передачи значения пришедших к ним с Запада понятий «doctrine» («учение»), «principle» («принцип») и «cause» («дело»). Из Японии термин «чжуи» как нечто ранее неизвестное китайцам был перенесен в Китай. Естественно, что «сысян» («идеи») более, чем иностранное «чжуи» («изм»), должен был быть понятен и близок широким массам китайского народа, испытывавшего и в новейшее время сильнейшее бремя прошлого. Ведь в Китае даже сакраментальные взгляды, распространявшиеся и объяснявшиеся при помощи новой или малознакомой терминологии, вызывали негативную реакцию и сопротивление. В то же время новаторские концепции и доктрины, опиравшиеся на традиционную лексику, получали признание и поддержку широких масс. Мао же, как мы помним, прекрасно разбирался в политической культуре Китая. И между прочим, как правило, «сдабривал» свои работы, в особенности «новодемократические», большим количеством цитат из произведений древних классиков, ценимых и почитаемых в китайском народе¹⁵¹.