В светло-карих, напоминающих янтарь глазах под кустистыми бровями читалось раздражение, как у человека, чей покой потревожили.

Грегориус протянул конверт с посланием Симойнша и объяснил на португальском, что он сам швейцарец, а потом добавил по-французски:

— Я филолог, специализируюсь на древних языках. Я ищу автора этой книги.

Когда Котиньо никак не отреагировал, Грегориус решил повторить еще громче.

— Чего кричите? Я не глухой, — остановил его старец на французском. На его морщинистом, огрубевшем под ветрами лице появилось нечто вроде ухмылки. — Глухота — хорошее средство, чтобы не выслушивать всякую чепуху.

Акцент у него был фантастический, а вот грамматика безупречной, хоть и говорил он медленно, подыскивая слова. Он пробежал глазами по записке Симойнша, после этого махнул рукой в сторону кухни в конце коридора и зашагал вперед. На кухонном столе, помимо открытой банки сардин и полуопорожненного стакана с красным вином, лежала раскрытая книга. Грегориус прошел к дальнему краю стола и сел на стул. Старик подступил к нему вплотную и сделал нечто, повергшее Грегориуса в шок: он снял с него очки и насадил себе на нос. Зажав свои собственные в руке, он прищурился и огляделся вокруг.

— Выходит, мы с вами похожи, — наконец произнес он и вернул оторопевшему Грегориусу очки.

Вот она, солидарность тех, кто смотрит на жизнь через толстые стекла. В мгновение ока раздражение исчезло из глаз Котиньо, и он взял книгу ди Праду.

Молча, в продолжение долгих минут, он всматривался в портрет врача. Между тем с отсутствующим видом, как сомнамбула, встал, налил Грегориусу стакан вина. Кошка вошла и потерлась о его ноги. Не обращая на нее внимания, старик снял очки и потер переносицу — жест, напомнивший Грегориусу Доксиадеса, — потом вытряхнул трубку, взял с полки другую, набил. Из соседней комнаты доносилось громкое тиканье напольных часов. Прошло немало времени, прежде чем он заговорил, тихо, глухо, словно из далекого прошлого:

— Было бы неверно сказать, что я знал его. Нет, о встречах говорить не приходится. Но я видел его, дважды в дверях кабинета, в белом халате, с высоко поднятыми бровями в ожидании следующего пациента. Я приводил сестру. Он лечил ее. Желтуха. Повышенное давление. Она на него молилась. Думаю, была в него слегка влюблена. И не удивительно: идеал мужчины. К тому же с чертовским обаянием — люди подпадали под его гипноз. Он был сыном известного судьи Праду, покончившего с собой. Болтали, из-за болей в своей скрюченной спине, которые больше не мог сносить. Другие, правда, говорили, что не простил себе, оставшись при должности под диктатурой.

Амадеу ди Праду был всеобщим любимцем, уважаемым врачом. Пока не спас жизнь Руи Луишу Мендишу, человеку из тайной полиции, «палачу», как все его называли. Было это в середине шестидесятых, мне тогда только стукнуло пятьдесят. После того все отвернулись от него. Это разбило ему сердце. С той поры он и начал работать на Сопротивление, вроде хотел искупить вину, что спас жизнь извергу. Люди об этом не знали. Все вышло на свет только после его смерти. А умер он, если память не изменяет, совсем внезапно, от кровоизлияния в мозг, за год до революции. Жил он в последние годы с Адрианой, сестрой, которая его боготворила.

Должно быть, это она издала его книгу, я даже подозреваю, у кого, только этой типографии давно уж нет в помине. Пару лет спустя книга вдруг всплыла и у меня тоже. Я засунул ее в дальний угол, даже не читал. Сам не знаю почему, но она вызывала у меня неприятие. Возможно, потому, что я терпеть не мог Адриану. Непонятная антипатия — ведь я ее почти не знал. Она была у него медсестрой, и те пару раз, что я ее видел, мне действовало на нервы высокомерие, с которым она обходилась с пациентами. Может, я и несправедлив, но какой уж есть. — Котиньо полистал книгу. — Хорошо написано. И название хорошее. Откуда это у вас? И зачем вы идете по его следу?

История, которую поведал старику Грегориус, звучала несколько иначе, чем та, что он рассказал Жозе Антониу да Силвейре в ночном поезде на Лиссабон. Прежде всего потому, что на этот раз он не скрыл таинственную португалку на мосту Кирхенфельдбрюке и телефонный номер на своем лбу.

— А тот номер вы сохранили? — спросил старец, которому так понравилась история, что он открыл новую бутылку вина.

Несколько секунд Грегориус копался в складках своего одеяния в поисках записной книжки, а потом вдруг почувствовал, что не должен этого делать. После беспардонного обращения с его очками он мог себе представить, что будет, если старик туда позвонит. Симойнш назвал Котиньо чуть ли не сумасшедшим. Нет, об этом не было и речи. Просто в своем одиночестве, где нашлось место лишь кошке, он потерял ощущение дистанции между своим и чужим.

— К сожалению, — сказал Грегориус, — я не сохранил этот номер.

— Жаль, — прокряхтел старик, нимало не поверивший ему.

И вдруг они снова сидели друг против друга чуть ли не врагами.

— В телефонном справочнике не было никакой Адрианы ди Алмейда Праду, — нарушил молчание Грегориус после неловкой паузы.

— Это ничего не значит, — проворчал Котиньо. — Адриане, если она еще не померла, должно быть к восьмидесяти. А старики не больно-то любят сообщать свой номер. Я и сам не даю на это согласия вот уж сколько лет.

Он рассудительно заметил, что «будь сестра покойницей, ее имя высекли бы на том же надгробии». А адреса, где жил и принимал больных тот врач, нет, через сорок лет он его вряд ли помнит. Кажется, дом этот находился где-то в Байрру-Алту. Разыскать его будет не так уж трудно. По фасаду он облицован голубой плиткой и был единственным таким в округе. По крайней мере, в те времена. «O consultório azul». «Голубая практика», — так называли его люди.

Через час, когда Грегориус покидал старика, они снова были добрыми друзьями. Отчуждение и симпатия сменяли друг друга в настроении Котиньо с неуловимой непоследовательностью, без всякой причины. Грегориусу было дозволено осмотреть дом до последнего уголка, дом, который представлял собой сплошную библиотеку. Старик оказался библиофилом, владевшим несметным количеством первых изданий.

Он прекрасно ориентировался в генеалогических древах. Праду, как выяснил Грегориус, были древнейшим родом, берущим начало с Жуана Нуниша ду Праду, внука Алфонсо Третьего, короля Португалии. Эса? Их род восходил к Педро Первому и Инеш ди Кастру и являлся одним из самых знатных в Португалии.

— Моя фамилия, впрочем, еще древнее и тоже в родстве с королевским домом, — возвестил Котиньо, и за иронией угадывалась гордость.

Он завидовал Грегориусу, владевшему древними языками, а по дороге к выходу вдруг выхватил откуда-то со стеллажей греко-португальское издание Нового Завета и протянул ему:

— Не знаю, почему делаю это, — пробормотал он, — но так уж вышло. Дарю его вам.

Пересекая двор, Грегориус знал, что до конца жизни не забудет этот голос, как и руку старца, мягко подтолкнувшую его к двери.

Трамвай громыхал через рано сгустившиеся сумерки. «Ночью мне никогда не найти голубой дом», — размышлял Грегориус.

День продлился целую вечность. Грегориус прислонил голову к оконному стеклу. Неужели он всего лишь два дня в этом городе? И не прошло еще четырех дней, то бишь сотни часов, с тех пор как он оставил свои латинские книги на учительском столе? На Росиу, знаменитой площади Лиссабона, он вышел и с неподъемным пакетом из букинистической лавки Симойнша поплелся к отелю.

Почему Кэги говорил с ним на языке, который звучал как португальский, но португальским не был? И почему Марк Аврелий срамил его, не произнеся ни одного худого слова?

Грегориус, весь в поту, сидел на краю кровати и тер глаза, стараясь прогнать сон. Потом появился смотритель, который из толстого шланга чем-то опрыскивал место, где стояла португалка, суша полотенцем свои волосы. Потом или до того Грегориус шел вместе с ней в кабинет Кэги, чтобы представить ее ректору. Дверь открывать не понадобилось. Внезапно они оказались перед массивным ректорским столом как просители, забывшие о своем прошении. Потом ректор исчез так же нежданно, как и его стол, и стена за ним — и вдруг открылся вид на Альпы.