Длинные тени от деревьев — солнце уже спустилось к горизонту — указывали направление на восток, и Александр поспешил покинуть гостеприимную опушку, которая приютила его. Вошел в лес и побежал в глубину, не обращая внимания на стегающие по лицу ветки, на рвущие комбинезон сучья.

Лес сменился густым перелеском, и идти стало еще труднее. Александр взял направление в низину, надеясь найти там ручеек. Кустарник наконец поредел и вскоре кончился совсем. Александр спустился в балочку, заросшую осокой, крапивой и ивняком. Поискал ручеек, лужицу. Ничего. Сухая земля. И такая стояла тишина, что было слышно, как стучит сердце. Ни выстрелов, ни птичьего голоска, ни даже комариного писка. Будто все вокруг вымерло.

По другую сторону балочки на бугре снова начинался кустарник. Летчик направился туда. Поднялся на бугор, и его взору неожиданно представилось село. Типично украинское, какое он с час назад наблюдал с высоты полета, — с белыми хатками, крытыми соломой, палисадничками, садами. Есть ли там немцы? Не видно ни души. Неважное предзнаменование.

Внезапно слева раздался топот и лошадиное фырканье. Александр притаился за кустом и увидел невдалеке двух всадников в немецкой форме. Они проехали проселочной дорогой по направлению к деревне. Значит, туда ему путь заказан. А так хотелось пить! И ноги подламывались от усталости. Придется обходить село ночью. Александр спустился к балке — здесь было прохладнее — и, забравшись в кусты, стал ждать, пока стемнеет. Усталость тут же дала о себе знать: глаза стали слипаться. Александр вынул из кобуры пистолет, загнал патрон в патронник и, поставив курок на предохранитель, прилег на бок, прикрыв собою оставшегося единственного друга, на чью помощь он надеялся.

Меньшиков долго стоял на аэродроме, глядя в сумеречное вечернее небо, где набирали высоту и подстраивались друг к другу бомбардировщики. Вот эскадрилья собралась — три тройки, вытянутые правым пеленгом, — и взяла курс на запад. На земле уже властвовала темнота, а небо все еще закатно багрянилось, и темные силуэты самолетов медленно и нехотя растворялись в нем, теряя очертания. Вот они исчезли совсем, а Меньшиков все стоял, смотрел вслед и чувствовал, как душа наполняется тоской и болью, словно он провожал боевых друзей в последний невозвратный полет, хотя эскадрилья улетала на первое ночное задание. То ли потому, что недельный перерыв в боевой работе отдалил его от потерь, и он стал потихоньку забывать горящие самолеты в небе Румынии, — а сегодня та картина воздушного боя всплыла вдруг со всеми подробностями, — то ли потому, что задание эскадрилье было особенно сложное и ответственное, он переживал сильнее, чем перед налетом на Бухарест, где участвовал сам.

Неужели и ночные полеты окажутся такими же роковыми, как дневные? Нет, не должно, не может быть. Ведь от полка, по существу, осталась одна эскадрилья.

Ждать, когда экипажи вернутся с задания, думать о них было так мучительно тяжко, что он, побродив немного по аэродрому, сел в эмку и поехал в гарнизон проведать свою квартиру, куда не заглядывал со дня отъезда жены и дочери.

Меньшиков открыл свою квартиру, и на него дохнуло застоялым, затхлым воздухом, словно в квартире век никто не жил. Луч карманного фонарика высветил пустые рамки из-под фотографий — символы пустоты, покинутости, — и у него стиснуло дыхание, будто сердце начало давать перебои; на глаза навернулись слезы. Он опустил луч фонарика на пол. Недалеко от двери стояли Зинины комнатные тапочки, детские ботиночки. Стол уже покрылся пылью. На диване лежало скомканное покрывало — Зина тоже торопилась.

Меньшиков поднял его, сложил конвертом. Опустился на диван. Пружины жалобно скрипнули, будто спросонья, и все снова стихло. Неуютно и мрачно было в его совсем недавно наполненной музыкой и радостным смехом квартире. Он выключил фонарик. Вместе с темнотой на него сразу же навалилась усталость, и скрипнувший диван как бы позвал: приляг хоть на минутку, как бывало…

Как бывало!… Он приходил с полетов, брал газету и, положив под голову подушку, читал. Потом засыпал на часок, не более, чтобы бодрым и свежим вернуться в штаб и заняться «земными» делами: разбором полетов, составлением плановых таблиц предстоящих полетов, читкой документов. Иногда вечерами к ним приходили товарищи по службе. Пили чай, слушали музыку, говорили о всяких пустяках, шутили, смеялись. И было так весело, так хорошо!

Было, было… А теперь одни переживания. И сколько еще такое продлится? Думали, Гитлер через неделю выдохнется, а он все прет и прет. Сданы Каунас, Вильнюс, Минск, Ровно, Львов… Сколько еще придется пустовать его квартире и вернутся ли сюда Зина с дочуркой?

…Было воскресенье, и в институте, куда приехала поступать Зина, никого, кроме сторожа да коменданта, им разыскать не удалось.

— Вы рано приехали, — недовольно сказал комендант девушке. — Экзамены с 1 августа, общежитие освобождается только 30 июля. Так что три дня вам придется пожить у своих знакомых.

У Зины снова на глаза навернулись слезы. Меньшиков уже знал, что в столице знакомых у нее нет, денег ни копейки, она додумалась на ночь положить их вместе с паспортом в чемодан… Предложить ей поехать в Монино, в его холостяцкую комнатушку?… Другого выхода он не видел.

— Идемте. Что-нибудь придумаем. — А когда вышли из здания института, сказал твердо, как давно решенное: — Поживете эти дни у меня.

Она испуганно замотала головой.

— А без документов вас ни в одну гостиницу не пустят. — Слезы струйками побежали из ее глаз.

— А это уже ни к чему, — ласково пожурил Меньшиков. — Надо не плакать, а искать выход. Раз вы не хотите ко мне, давайте сделаем так: я куплю вам билет на обратную дорогу, дам денег. До Пензы (родители ее жили там) недалеко, и вы к экзаменам успеете обернуться.

Она еще решительнее замотала головой.

— Почему?

— Мачеха больше меня не отпустит, — сквозь слезы выдавила она.

— У вас мачеха?… А отец… родной?

Она кивнула.

— Но он… он послушает ее.

— Почему они не отпустят?

Она пожала плечами.

— Мачеха боится, что подумают, будто она меня выжила из дома. Настаивает, чтобы я училась в Пензе.

— А как она к вам относится?

Зина подумала.

— В общем-то, неплохо. Но мы не любим друг друга.

— За что?

— Я ее — за маму. Она липла к папе, когда мама была еще жива.

— А ты откуда это знаешь? — Он и сам не заметил, как вырвалось у него «ты», но поправляться не стал — так проще и доверительнее.

— Папа сам маме рассказывал.

— И после этого он женился на ней?

Зина печально кивнула.

— Он такой бесхарактерный…

— Почему ты думаешь, что и она тебя не любит?

— Я ж видела…

— И потому уехала?

Снова кивок.

— Да, печальное положение… Ну вот что, я оставлю тебе денег — и поступай как знаешь. Мне завтра на службу. — Он полез за деньгами. Она протестующе замахала руками.

— Нет, нет, я не возьму. Все равно без документов…

— Вот видишь, выход остается один — ехать ко мне. А я пока поживу у товарища.

Она все еще колебалась. Потом робко спросила:

— А у вас там… только мужчины?

— Не только. Есть и женщины, жены командиров. Да ты не беспокойся, никто тебя не обидит.

Последняя фраза, кажется, убедила ее, она пошла за ним.

До вечера они гуляли по Москве: ходили в кино, в парк, ужинали в ресторане. Настороженность и недоверчивость Зины развеялись, и порог общежития она переступила без прежнего страха. А на следующее утро, когда он пришел к ней, не заметил на лице и следов переживаний. Зина показалась ему еще более симпатичной.

Он положил на стол деньги.

— У меня к тебе небольшая просьба: сходить в магазин. Я весь день буду на занятиях, вернусь вечером голодный. Так что приготовь ужин по своему вкусу. Посмотрю, какая ты хозяйка, — весело подбодрил он ее. — И себя, разумеется, голодом не мори…