Вот к нему-то, к хирургу, который всю жизнь проработал в райбольнице и мог знать многое и многое им подсказать, Петр Федорович и решил как-нибудь зайти с деревенскими гостинцами, поговорить, посоветоваться. Хотя бы для начала разведать, что да как и куда лучше ехать, чтобы взяли, чтобы приняли, вошли в положение. Не так-то просто туда поступить.

Петр Федорович спросил однажды Зинаиду:

– Доча, я понимаю, учиться тебе надобно. А ты-то сама хочешь?

– Хочу, тятя! Очень хочу! Мне даже во сне снится, как я надеваю белый халат. Вот надеваю его, а он у меня шуршит, как живой! Как крылья! Представляешь, тятя! – И тут же радостные лучики в ее глазах потуснели. – Только вот… как же я их оставлю? – И посмотрела на детей.

– Справимся. Мы с матерью еще живые. Анна Витальевна, даст бог, не бросит нас. А? Вот на лето и готовься. Как ты думаешь?

– Как вы с мамой решите, тятя. Я готова и на лето. Лишь бы ваше с мамой согласие было.

– Наше согласие… Ты о себе думай. В этой жизни наше дело уже прошлое.

– Вот я и думаю. А на учебе, если я туда попаду, уж я там постараюсь.

– Постараюсь… – И Петр Федорович обнял дочь. – Знаю, ты у нас старательная. Не упустишь своей судьбы.

После того разговора он заметил, что вечерами Зинаида стала засиживаться за учебниками. Ей помогала Анна Витальевна. Вот ведь, подумал, в голову взяла. Значит, всерьез задумалась.

Новый стол на другой же день застелили чистой скатертью и сели обедать всей большой семьей. А вечером, после ужина, Зинаида зажгла керосиновую лампу и поставила ее на середину столешницы, чтобы света хватало всем: Прокопию и Феде, усевшимся за уроки, Анне Витальевне проверять тетради и ей.

Зинаида положила перед собой учебник анатомии. Полистала его. Но чтение дальше одной страницы не пошло. Она вырвала из тетради двойной лист, попросила у Прокопия ручку, пододвинула к себе чернильницу и написала вверху: «Здравствуй, дорогой наш Сашенька!»

Закончив первую фразу, Зинаида пробежала ее несколько раз глазами и к горлу подкатил комок. Она украдкой взглянула на Прокошу и Федю, прислушалась к шелесту тетрадей Анны Витальевны. На мгновение шелест затих, дыхание Анны Витальевны тоже замерло, и Зинаида поняла, что та смотрит на нее. Она сглотнула комок и оглянулась. Анна Витальевна опустила голову и как ни чем не бывало продолжала просматривать очередную тетрадь.

Зинаида испытывала к ней огромную благодарность, в том числе и за такие минуты. В какой-то момент Анна Витальевна заменила ей сестру. Хотя это невозможно. И тем не менее с появлением на хуторе этой женщины, по сути дела чужой, неизвестной и во многом загадочной, боль по погибшей Пелагее притупилась, стала иной. Зинаида понимала, что это чувство взаимное, что и Анне Витальевне она отчасти заменила кого-то, без кого порой бывает невыносимо тяжело. Но самое главное, что их роднило и что подавляло порой возникавшие трудности общения, в основном бытового характера, которые в иных обстоятельствах могли бы быстро перерасти в непреодолимые взаимные претензии, – дети. Но было и другое, что их сближало, пожалуй, сильнее сестринства. Об этом, другом, они старались не разговаривать. Хотя всегда это держали в своих сердцах. Мысли и одной, и другой были опрокинуты в прошлое и будущее одновременно. Настоящее же воспринималось как временное недомогание, которое скоро пройдет, да и терпеть его все-таки можно. И там, в их прошлом и будущем, они видели своих мужей. Да, именно мужей. Хотя никто не регистрировал и не свидетельствовал их браки. Единственными их свидетелями были война, хутор у озера да лес. А пусть и так, думала Зинаида. Пусть так, думала и Анна Витальевна.

В этот раз Зинаида проводила Воронцова уже как мужа. И все это заметили. Евдокия Федотовна вздохнула и утерла уголком подшальника внезапную слезу. По ком она была, та нечаянная материнская слеза? По младшей дочери, которая только-только встретила свое счастье и вот уже провожает его? Вернется ли? По старшей? А может, по нем, уходившем в неизвестность уже не чужим человеком? Петр Федорович нахмурился. Анна Витальевна потупилась, втайне переживая, еще раз, свое расставание с Радовским. Заплакали Федя с Колюшкой. Прокопий долго не отпускал руку Воронцова и молчаливо, с надеждой, которую невозможно было обмануть, смотрел ему в глаза. Так расстаются с отцом. И только Улита и Алеша продолжали играть под ракитами, барахтаясь в мерзлой, покрытой инеем листве.

Все это – вся картина их расставания, мгновенно пронеслась перед глазами Зинаиды, и она снова обмакнула перо в чернильницу.

«Пишут тебе твои Улита, Прокопий, Федор, Николай, Алеша с Анной Витальевной, Петр Федорович, Евдокия Федотовна и я, твоя Зинаида».

Сердце все же не выдержало и на этот раз она себя выделила особо. Ей сразу стало легче и словно бы веселее. Она как будто увидела его – там, за километрами кромешной мглы, снегов и метелей, – живого и невредимого, улыбающегося ей своей доброй мягкой улыбкой, которую она всегда видит, засыпая вечерами и просыпаясь по утрам. В другое время и в других обстоятельствах от этого навязчивого видения можно было бы сойти с ума, но теперь оно помогало ей жить и находить силы для того, чтобы одолевать все заботы, которые судьба взваливала на ее плечи.

Дети учили уроки. Прокоша что-то постоянно подсказывал Феде. Иногда в их диалог вмешивалась Анна Витальевна. А Зинаида уже парила в ином пространстве. Она разговаривала с тем, кого полюбила всем своим юным и доверчивым сердцем. Если бы он был сейчас хотя бы чуточку ближе и к нему можно было прийти, она бы не раздумывая побежала через снежное поле, через лес… Она нашла бы его. Как уже нашла однажды. Нет-нет, только не заплакать… Анна Витальевна все видит, только из деликатности делает вид, что занята тетрадями. Да и дети переполошатся, кинутся к ней и начнут успокаивать. Особенно Прокоша. У него очень чуткая душа. Как у матери. Пелагея была такая же. Пелагея, сестрица… И новая волна нахлынула на нее. Но прежний образ она не вытеснила. Так и стояли они перед ее мысленным взором, сменяя друг друга, словно мерцающий вдали, в морозном недосягаемом пространстве, звезды: Саша и Пелагея.

«Сообщаю тебе о том, что у нас все хорошо. Живем лучше. Всего хватает. Дети сыты. Прокоша и Федя ходят в школу. Анна Витальевна за ними присматривает. Ей, как учительнице, выдают кое-какие продукты и бесплатные дрова. По твоему аттестату получаю исправно. В доме теперь тепло. Из остатков досок тятя сделал стол. Большой, на всю семью. Теперь мы сидим все за одним столом. Ребята учат уроки. Анна Витальевна готовится к занятиям. А я тебе пишу письмо. Тятя рад, что угодил нам, и теперь решил сделать и стулья. Десять стульев – на всю семью. Десятый – для тебя, Сашенька. Не забывай нас, как мы не забываем тебя.

Я все время думаю о тебе и жизни своей уже не представляю без тебя. Береги себя. У тебя дочь. Она тоже по тебе скучает. Я ей иногда показываю твою фотокарточку. Видел бы ты, какие радостные у нее становятся глаза!

Я работаю в колхозе на разных работах. За трудодни.

Иногда, в свободное время, повторяю школьную программу. Думаю, что эти знания мне еще пригодятся. Мне помогает Анна Витальевна. Хочется стать настоящим врачом. Люди в нашей местности очень нуждаются в медицинской помощи. Говорят, скоро снова начнут открывать сельские фельдшерско-акушерские пункты. Вначале в самых больших населенных пунктах, где есть сельсоветы. А ни фельдшеров, ни медсестер нет. Значит, будут посылать на учебу способных. Вот бы и мне выучиться на фельдшера! Я бы день и ночь учила все необходимое по этой профессии. Плохо, конечно, что нельзя учиться заочно.

Степанида Михайловна Ермаченкова сказала, что получила письмо от Иванка. Иванок пишет, что часто видится с тобой. Ни от сестры его, ни от других ребят, угнанных в прошлую зиму немцами и полицаями, никаких вестей нет.

В Прудки вернулись еще двое мужиков. Оба – инвалиды. Ты их не знаешь. Их уже не ждали, считались без вести пропавшими. Так что, возможно, вернутся домой и другие, кто числится как пропавший без вести. А таких в деревне много.