Вот и все. Ему больше ничего не надо от судьбы. И временного возвращения домой, если оно невозможно в полной мере. Все, чего он желал, произошло. Он резко открыл глаза, и мир ослепительно ворвался в него всеми своими красками и звуками. Но уже через мгновение реальность погасила и то и другое. Вокруг него стоял, сдержанно постанывая старыми дуплистыми вязами, лес. Земля забудет обиды всех воинов, всех купцов…

И Радовский пошел дальше, держа на запад, на запад, на запад. Я люблю избранника свободы, мореплавателя и стрелка…

Какая чушь, подумал он после того, как несколько часов кряду твердил эти строки любимого поэта, как твердят молитву. Какая химера! … мореплавателя и стрелка… Но он уже знал, что это только минутная слабость. Нечто похожее на приступ голода, который тоже можно подавить.

Он снова вспомнил Курсанта. И позавидовал ему. Как хотел бы он стать сейчас старшим лейтенантом! С каким священным трепетом он надел бы на свои плечи русского покроя шинель с погонами штабс-капитана… пусть даже так – старшего лейтенанта… Боже, как жестока судьба, подумал он. Как несправедлива к нему родина! Родина, которую он так любит! За которую он дрался и не раз был ранен!

Радовский вдруг понял, что его пребывание здесь, на родине, потеряло всякий смысл. Ту сокровенную тайну, с которой он шел сюда с чужой оккупационной армией. Прав, трижды прав оказался барон Сиверс, когда однажды в Смоленске, в ресторане, в подпитии, а значит, откровенно, сказал, что немцы не способны нести другому народу освобождение. Ни вермахт, ни, тем более, СС по природе своей, а уж по идеологии, тем более, не могут стать армией-освободительницей. От большевизма, от комиссаров-жидов, от райкомов и политруков. Они пришли сюда властвовать, брать то, что им не принадлежит. Захватывать, порабощать. Сеять насилие, страх. Освободить народ могут только те, кто приходит как братья. Но и он, Радовский, и Вадим Зимин, и Сиверс, и Штрикфельд – все они пришли с чужой армией. И чужая армия приняла его и повысила в чине до майора. А теперь он с радостью освободился бы от этой формы, сорвал бы с себя погоны, которые не могут вызывать в нем священного трепета, и стал бы дезертиром. Если бы целью его стало выживание на этой войне. Если бы он хотел просто выжить, то, не раздумывая, остался бы на хуторе. Чтобы рядом всегда были Аннушка и сын.

А ведь еще можно вернуться…

Но он уходит. Значит, ему важнее другое. И на собственную жизнь ему уже наплевать. Когда я кончу наконец игру в cache-cache[4] со смертью хмурой… Немцы покидают Россию. Ее просторы и ее солдаты, ее бездорожье и ее оружие оказались не по зубам нации господ. Вместе с ними вынужден уйти и он, Радовский. Так что игра со смертью хмурой для него когда-нибудь кончится. Возможно, очень скоро. И возможно, очень плохо для него. Но об этом, тем более сейчас, лучше не думать.

Сейчас надо думать о том, чтобы перебраться через линию фронта хотя бы на несколько часов раньше Юнкерна.

Уже отчетливо слышались впереди удары тяжелой артиллерии. Несколько раз Радовский выходил на позиции советских артиллеристов. Тяжелые гаубицы, развернутые длинными стволами на северо-запад, методично вели огонь по невидимым целям. Пирамиды стреляных гильз возвышались между станин, парили в морозном воздухе синеватым маревом сгоревшего пороха. Год назад, под Москвой, они испытывали острую нехватку боеприпасов для своей артиллерии. А теперь гвоздят без пауз, не жалея ни зарядов, ни стволов. Возможно, каждый выпущенный снаряд – это отнятая жизнь немецкого солдата. Маятник войны качнулся в противоположную сторону, и теперь снарядов не жалеет другая сторона.

Начинался ближний тыл. Здесь нужно идти с особой осторожностью. Он это знал. Гибель его диверсионных и разведывательных групп, которые успешно переправлялись в тыл противника для выполнения различных заданий, чаще всего проистекала из ошибки, допущенной именно в ближнем тылу советских войск, на выходе. Именно здесь погибали и попадали в плен его лучшие курсанты. Впрочем, самые лучшие все же возвращались.

Радовский решил дождаться наступления ночи в лесу. Переходить передовые линии лучше ночью. А еще лучше перед рассветом, часа в четыре утра. Когда теряют бдительность даже самые стойкие часовые. И на этой, и на той стороне. Иногда просто засыпают. Не выдерживают физической нагрузки, и усталость смыкает их веки. Юнкерн тоже это знает. Так что все решат часы. Но Юнкерн не торопится, его ничто не гонит как можно скорее пересечь линию фронта и выйти к немецкому патрулю. Он не знает, что параллельным маршрутом возвращается коллега Радовский.

Он вышел на лесную поляну и осмотрелся. Нигде ни следа. Выпавший прошлой ночью снег прикрыл затоптанную траву и изрытую землю неглубоким и хрупким слоем. В лесу же еще царила осень с ее приглушенными красками поздней поры, когда опавшая листва тускнеет, а зелень темнеет и словно исчезает, чтобы не раздражать графику суровой поры.

Радовский обошел поляну. След оставлять ни к чему. Спустился в траншею. Судя по брустверу, обращенному на восток и добротности ячеек, укрепленных кольями и заплетенными ивовыми прутьями, это была немецкая траншея. Вот пробитый в висок чуть выше серебряного орла стальной шлем, россыпь медных гильз в широком пулеметном окопе. Чуть дальше, из отвода, уходящего в тыл, пахнуло отхожим местом. Вскоре Радовский нашел то, что искал. Блиндаж.

Блиндаж был врыт в землю метра на три. Вход буквой «г», чтобы в проем не влетели ни снаряд, ни граната. Деревянная, видимо, принесенная из ближайшей деревни, дверь. Он толкнул ее стволом автомата. Внутри выстужено. Но все же значительно теплее, чем снаружи. Пахло препаратом от вшей. Химическая, ни с чем несравнимая вонь, хуже и навязчивее которой только разве что трупный запах. Радовский знал, что порошок от вшей назывался Russla и что солдаты вермахта называют его кормом для вшей. Немцы притерпелись к этой вони, видимо, потому, что страх заразиться тифом от насекомых был сильнее отвращения от неприятного запаха препарата. В конце концов, пищу можно принимать и не в блиндаже, а в траншее, на чистом воздухе.

Он лег на нары. Из-под подстилки с торопливым шорохом и писком выскочили мыши. Две или три. Они как живые горошины брызнули к стене и мгновенно провалились вниз, где ими были предусмотрительно вырыты норы. Радовский усмехнулся и заглянул под дощатый настил. Мыши нагнали целые горы земли. Похоже, они все там перекопали. Что ж, подумал он, устало опуская веки, они хорошие солдаты. Во всяком случае, его вторжение не застало их врасплох.

Бальк встал к пулемету сам. Schpandeu был установлен настолько удобно, что можно было вести огонь, стоя на коленях на земляном выступе, вырезанном лопатами на необходимой высоте.

Первые же очереди пулеметов, оборонявших опорный пункт, заставили иванов залечь. А когда в дело вступили легкие противотанковые орудия, те начали откатываться.

– Они научились воевать, – сказал Бальк, прервав длинную очередь. Некоторое время он смотрел поверх пулемета в поле. Кожух нагрелся, и над ним плавало марево, совсем как летом, когда воздух здесь нагревался до тридцати, так что серые крыши деревенских домов, крытых дранкой, если пристально смотреть на них издали, казалось, плавились.

– Еще бы, – отозвался Буллерт. – Смотри, мы ни одного не прихлопнули, а они взяли и отошли. Наверняка что-то задумали.

Цепи иванов исчезли в лесу так же быстро, как и появились.

– Они просто греются, – сказал Пачиньски. Во время стрельбы он придерживал ленту, чтобы шла в приемник ровно и не захлестывала. – А заодно издеваются над нами.

– Греются… Сейчас и нас согреют.

Бальк осторожно потрогал кожух пулемета. Он все еще пылал.

– Это хорошо, – заметил его беспокойство Буллерт. – Смазка не застынет.

– Вилли, ты кем был до призыва? – спросил он второго номера.