Мы курили марихуану, которую сбрасывал в один из лазов брат Эми. Мы не рассказали ему про туннели — не хватало еще, чтобы он с дружками решил, что нашел подходящее местечко для курения, а нам пришлось бы выгребать оттуда жестянки из-под пива и использованные презервативы. Мы просто сообщили ему, что это наше новое место сбора, и он не стал приставать с расспросами.

По вечерам, смоля косяки, мы с помощью фонариков устраивали на стенах туннеля настоящее шоу марионеток. Хантер мог пересказать «Апокалипсис сегодня» от начала до конца при помощи рук, а мы с Эми, затаив дыхание, смотрели, как пляшут на стене причудливые тени.

— Ужас… ужас, — бормотал Хантер, изображая сцепленными пальцами лысую голову Марлона Брандо.

Мы были любопытными троглодитами. И когда мы наконец-то засыпали, нам снова снились туннели — бесконечные, совершенные туннели, которые выводили нас в неизведанные места, где — мы знали точно! — нас ждало райское блаженство.

Эми, специалист по тендерным исследованиям, уверяла, что всему этому, несомненно, можно отыскать фрейдистское толкование, но я ее не слушал. Туннели — это всего лишь туннели и ничего больше.

Однажды вечером Хантер копал рядом с Эми, которая ровняла стены совком. Внезапно лопата уперлась во что-то твердое, и Хантер решил, что наткнулся на камень. Он взял лопату поострее и попытался обойти трудный участок. Спустя час Хантер понял, что ему попался камень диаметром футов двадцать.

— Нечего себе валун, — заметил он Эми, но продолжал копать, обрадовавшись новому развлечению.

Наконец камень поддался, и в туннель брызнул солнечный свет. Хантер высунул голову наружу и оглядел цокольный этаж дома Корнингов, примыкавший к комнате для игр. Оказалось, Хантер пробил шлакобетонную плиту.

Маленькие Корнинги замерли, забыв про настольный футбол.

— Простите, — сказал Хантер, — кажется, я ошибся домом. Мне жаль.

Не на шутку расстроившись, Хантер с Эми быстренько закопали за собой туннель. Вечером мы сидели в одной из подземных комнат и гадали, как сурово накажут маленьких Корнингов за проломленную стену. До сих пор мы не задумывались о последствиях. Возможно, мы заигрались. По мне так наверняка.

Затем пришел студеный ноябрь. Мы жались друг к другу в своих спальных мешках — покрытые коркой грязи, стуча зубами — и ждали рассвета, или того, что казалось нам рассветом. Сказать по правде, мы просто не знали, что делать дальше. Мы копали, пока лопаты не падали из рук, а затем валились спать. Я ощущал ровное дыхание и биение сердец товарищей. Не знаю, бывал ли я когда-нибудь счастливее, чем в эти часы — грязный, замерзший, почти слившийся с землей, на которой лежал. Очень сомневаюсь.

Становилось все холоднее, зато рытье пошло быстрее — металлические черенки легко поднимали замерзшую землю. Деньги почти закончились. Теперь родители обеспечивали нас только самым необходимым, оправдываясь тем, что им трудно содержать троих взрослых, только один из которых приходится им сыном. Я не винил их за скупость. Мы исчерпали все возможности наших подземных игр, давно это поняли и продолжали копать по инерции.

Вечером мы неизменно возвращались к яме. Ужинали, грызли печенье, пили воду, любовались на звезды. Иногда вылезали на поверхность и смотрели на мягкий свет, струящийся из окон, затем снова спускались в туннель. Припасы кончались, лопаты затупились, тела устали.

Мы знали, что пора выбираться наружу, но не решались сказать об этом вслух. Просто сидели, задумчиво чертя узоры на земляном полу, взвешивая за и против. Любой мог уйти, когда ему заблагорассудится.

Однажды утром опустел спальный мешок Хантера. Спустя три дня Эми поцеловала меня в щеку и выбралась из своего спальника. И я остался наедине со всей землей, лежащей под поверхностью. Сказать по правде, мне было одиноко.

И я начал засыпать туннели. Оказалось, что это гораздо труднее, чем рыть. У меня осталась только одна погнутая и зазубренная лопата. Наконец я плюнул, дополз до самой большой комнаты и стал ждать, сам не знаю чего. Я зажег последнюю свечу и начал выстукивать по стенке туннеля: точка-точка-точка-тире-тире-тире-точка-точка-точка. SOS.

Спустя несколько ночей я почувствовал, как мне на плечо опустилась рука, и еще глубже зарылся в спальник, страшась ужасов, обитавших в туннелях.

— Не пугайся, сынок, — раздался знакомый голос, — это мы с мамой.

Я высунул голову и в ярком свете фонарика увидел склонившуюся надо мной голову отца. Мать стояла рядом, держа в руке свечу.

— Твои друзья звонили, — сказал отец. — Спрашивали, выбрался ли ты наверх. Мне показалось, им стыдно, и они готовы вернуться за тобой.

Я покачал головой и сказал, что не знаю, готов ли выйти на поверхность. Я не представлял себе жизнь наверху, а если и представлял, она казалась мне куда менее нормальной, чем жизнь в туннеле.

— Наверху уже зима, — сказал отец. — Становится холоднее, день убывает.

— Пора вылезать, сынок, — добавила мать.

Они сказали, что не возражают, если я поживу с ними какое-то время, пока не подыщу квартиру. Отец договорился с приятелем — владельцем фирмы, производящей ландшафтные работы, — и тот готов взять меня к себе. Кроме того, они уже нашли мне хорошего психиатра. Их слова звучали так убедительно, что я взял лопату, наполнил пластиковый мешок землей, и мы гуськом поднялись на поверхность.

Я больше никогда не виделся с Хантером и Эми. До меня долетали слухи, что Хантер получил грант Североамериканского общества и занимается изучением пещеры Кастельгард в канадской провинции Альберта, а Эми защитила диссертацию по геологии и опубликовала несколько работ, изучающих связь между бурением шахт и половой принадлежностью бурильщиков.

Я до сих пор работаю в ландшафтной фирме: копаю, сажаю цветы, таскаю тяжести. Уже год я не посещаю психиатра. Он уверяет, что я пытался сбежать от действительности, что рытье туннелей было способом ухода от ответственности. И это чистая правда. Но подобное объяснение устраивает меня не до конца. Не знаю, как объяснить, но за нашим сумасшествием стояло что-то еще.

Иногда, закончив работу и собрав инвентарь, я прикладываю ладонь к земле и чувствую, как тело пронзают глухие удары, словно кто-то выстукивает азбуку Морзе. Прислушавшись, я понимаю, что это бьется мое сердце, но код, который оно выстукивает, не поддается расшифровке.

Я зачерпываю пригоршню свежевскопанной земли и чувствую себя счастливее, чем когда-либо на земле. Вернее, на ее поверхности.

Я убил целую неделю, уговаривая Сью-Би пойти на парня, стреляющего себе в лоб.

— Чего ради я должна на это смотреть, Гастер?

Дурацкий вопрос. Чего ради кто-то должен делать что бы то ни было? Просто это классное шоу, только и всего.

Я увидел афишу в боулинге, где мы с Хайрамом катали шары после работы. Промазав, я как раз примеривался ко второму броску, когда рядом с головой просвистела монетка. На фабрике все девять часов стоит такой шум, что сам себя не слышишь. Поэтому, если Хайраму нужно, чтобы я настроил сверлильный станок или что еще, он швыряет в меня монеткой. Понятия не имею, зачем так делать в боулинге.

— Разуй глаза, Гастер. Это тот самый парень, о котором рассказывал Эллис.

В баре на стене висел огромный плакат, яркий, словно разворот глянцевого журнала: «Гастроли знаменитого „Шоу чудес с Юго-Востока“». Внутри желтых звезд красовались физиономии артистов. Мадьяр Сигаретный Король, Дженни Осьминог и Ленни Карточный Шулер размещались по краям и, судя по всему, не собирались портить пятничный вечер, но взгляд приковывали не они. Посреди плаката, внутри самой большой звезды, ослепительно улыбался красавец с квадратной челюстью, синими глазами и бородкой клинышком. В руке он держал пистолет с перламутровой рукоятью, из дула пистолета клубился дымок. Над звездой — шрифтом не меньше, чем название шоу — шла надпись: «Максимилиан-Пуля».

Наш бригадир Эллис успел прожужжать нам все уши про этого Максимилиана. Несколько недель назад, навещая брата в Мобиле, он посетил шоу чудес.