Я пожала плечами, в целом соглашаясь с такой оценкой. Александр Александрович еще чуток побегал по помещению. Потом замер, зажмурился и, покрутив указательными пальцами, попытался их соединить, не раскрывая глаз. Пальцы сомкнулись.

– Быть или не быть? – тем не менее возопил трагик.

– Ну конечно же быть, – оставила я за собой последнее слово.

– Извольте лезть в будку[7], – пробурчал Александр Александрович. – Репетицию начнем через четверть часа.

– Вот еще! – не удержалась я. – В будке сквозняк. Вот протопят, как положено, и я на спектакле в будку залезу. А сейчас увольте, рискуете без последнего приличного суфлера к вечеру остаться.

Корсаков не выдержал и рассмеялся.

Отведенные до начала репетиции четверть часа необходимо было с толком использовать и подготовиться к ней должным образом. Я оставила в каморке Михеича шаль и рукавички, шубку набросила на плечи – хоть в печах уже и гудело жаркое пламя, но в театре все еще было прохладно – и отправилась в буфет.

– Наше почтение! – закричал, завидев меня, наш буфетчик Петруша, и голос его гулко разнесся по пустому фойе. – Несказанно рад вас видеть, сударыня Дарья Владимировна!

– И я вас рада видеть, сударь! – поддержала я его игру. – Петруша, будь добр, сделай мне чаю. С лимоном и медом, но не сладкий и не горячий, а теплый.

– Мне Афанасия Николаевича вкусы известны. Так что сделаю все в лучшем виде и занесу ему к началу репетиции.

– Дедушка заболел, так что мне придется его подменять. Я пока в будку не полезу, сяду с краю сцены. Не потеряешь?

– Не потеряю! – заулыбался Петруша. – Как можно такую красоту потерять?

И, не давая мне сказать что-либо ехидное в ответ – знает ведь, что не люблю я таких комплиментов, перевел разговор на другое:

– А что с дедом? Вчера с вечера был жив-здоров!

– Простудился дедушка. По вчерашней непогоде и слякоти дело это нехитрое.

– Ну, это не страшно. А не желаете ли, сударыня, конфет? Только что самых свежих доставили. Пралине[8], аккурат такие, как вы любить изволите. Дозволите угостить?

– Не дозволю, Петруша. От конфет во рту липко становится, чего доброго начну шепелявить:

– «Што дальшще? Дальще тищина!» – продекламировала я шепеляво, как будто у меня во рту и впрямь была конфета. – И кому это понравится?

– Мне даже так понравится, мне вас слушать всегда в удовольствие, – засмеялся буфетчик. – А вот и Александр Александрович.

Наш импресарио имел традицию перед началом каждого спектакля или генеральной репетиции, каковые он приравнивал к спектаклям, выпивать рюмочку шустовского коньяка. Поскольку спиртным он никогда не злоупотреблял, к этой его традиции я относилась вполне лояльно. Может, и вправду коньяк голосу способствует?

Александр Александрович поприветствовал буфетчика и, с явным удовольствием на лице, взял в руки уже приготовленную для него рюмку.

– А вот скажите мне, сударыня, – обратился он ко мне, принюхиваясь к рюмке, будто в ней было нечто вкусное – по мне, так коньяк нюхать удовольствие слабое, – возможно вы, с вашими способностями все и про всех замечать, и обо мне что-либо малоизвестное знаете?

Я задумалась, потому как отнеслась к вопросу серьезно. Но Александр Александрович расценил мое молчание на свой лад:

– Да вы не тушуйтесь, говорите как есть. Мне же интересно знать, какие такие слухи обо мне в труппе ходят.

– Да я не тушуюсь. И слухи не собираю, мало ли про кого какие глупости говорят. Я вспоминаю, что мне о вас доподлинно известно. К примеру, что фамилия вашего папеньки Астахов и что есть у вас два брата, которые на сцене выступают под фамилиями Ярославцев и Александров.

– Ну так я этих фактов не скрывал, – разочаровался Александр Александрович, но, секунду подумав, добавил: – Правда, на темы эти особо и не распространялся.

– Иные все же скрывают свои настоящие фамилии, – сказала я. – Потому что причины имеют.

– Так поделитесь тайнами сиими! – обрадованно потребовал господин антрепренер.

– Тайнами я бы делиться не стала. А так, для примера, сказать могу. Потому что вскоре все равно и без меня это тайной быть перестанет. Все равно почтальон ей письмо доставил и уже на весь город раструбить успел. О том, что инженю[9] наша, госпожа Никольская Елена, по паспорту числится Евдокией Дуниной. И факт этот скрывает изо всех сил.

– Господи, а чего ж тут такого, что скрывать следует? – удивился мой собеседник.

– Да вы сами догадайтесь, тут все причины очевидны.

– Ну-с, пожалуй, попробую использовать логику на ваш манер, сударыня. Дунина – само собой не слишком для афиши фамилия подходящая. Но и не настолько уж неблагозвучная, чтобы ее скрывать. Тогда что же? Что в имени моем… – продекламировал он из «Ромео и Джульетты» и осекся. – Стоп! Понял! Евдокия – это же у нас Дуня будет, если по-ласковому назвать. Дуня Дунина! Забавно! А для юной актрисы может казаться и совсем уж неприлично смешным.

Александр Александрович с ужасно довольным видом слегка поклонился мне – мол, и мы сообразительностью не обделены, – откинулся на спинку стула и отсалютовал мне рюмкой, которую, наконец, собрался поднести к губам. Но выпить свой коньяк так и не успел: в буфетной объявился наш швейцар, которого, как и Михеича, звали Григорием Михайловичем, и чтобы не путать с первым, для краткости называли Михалыч.

– Господин Корсаков! – завопил Михалыч, едва завидев антрепренера, из-за чего тот едва не расплескал свой коньяк.

– Что ж ты вопишь как оглашенный? – недовольно откликнулся господин Корсаков. – Пожар, что ли?

– Никак нет. Только что был посыльный от господина градоначальника. Тот нонче вечером не сможет быть на премьере, и по оной причине очень просит чуть задержать репетицию, чтобы иметь возможность на ней поприсутствовать. Говорят, не более чем через двадцать минут прибудут. Вот!

– Ну и чего вопить и людей пугать, есть же еще время, – сказал Александр Александрович, тем не менее отставляя свою рюмку и поднимаясь из-за стола. – Хорошо хоть в театре протоплено, – подмигнул он мне, – а то пришлось бы самому градоначальнику в шинели сидеть. Пойду распоряжусь, чтобы господа актеры костюмы одеть не забыли, а то выпрутся на сцену по-домашнему, едва не в халатах и шлепанцах.

Никто из актеров труппы таких глупостей никогда себе не позволял, но не надеть на репетицию неудобный парик или тугое платье могли. А Александр Александрович, видимо, хотел, чтобы спектакль предстал перед глазами начальства в полной красе. Оно и понятно, градоначальник был подлинным ценителем театра, глубоко в нем разбирался, умел даже умное и важное подсказать. Ну и, само собой, нередко способствовал труппе в материальных затратах. Опять же и сама его должность требовала уважительного отношения.

Господин Корсаков, уже было направившийся за кулисы, вернулся и счел нужным предупредить:

– Михалыч, ты вот что, любезный друг, ты тоже ливрею надеть не забудь. Ну и встреть гостя как положено, шинель там прими, проводи в зал или за кулисы. Ну и за мной кого пошли, сообщить о прибытии. Да ты и сам все знаешь.

Он посмотрел на так и не выпитый коньяк, махнул рукой и быстро зашагал за кулисы.

– Вот ведь как обернулось, Петр Алексеевич, – обратилась я к буфетчику, – похоже, придется мне в суфлерскую будку лезть.

– Все понял, Дашенька, – успокоил меня он. – Дорога мне известная и чаю вам подать я не забуду.

Генеральная началась чуть ли не через час, сразу после появления в театре градоначальника. Зато прошла на удивление: не всегда при полном зале так славно играют! Особенно порадовал Михеич. В той сцене, где принцу Гамлету является тень отца его покойного, ветер шумел и гром громыхал совершенно натурально. А Офелия, которую исполняла та самая госпожа Никольская-Дунина, даже меня едва не заставила слезу пустить. Что мне по должности ну никак не полагалось. Но все равно, в глазах у меня затуманилось так, что буквы стали расплываться. Хорошо, что никому текст в этой сцене подсказывать не пришлось. Правда, я эту пьесу наизусть знаю и вряд ли бы растерялась, даже не заглядывая в книгу.