— Я думаю, вы хотите знать, что можно сделать по линии культуры. Я думаю, возможности здесь неограниченные, совершенно неограниченные. И без преувеличения можно сказать — это один из очень важных путей сближения наших народов. Главное решение проблемы зависит от доверия между народами, а искусство, литература, часто даже не требуя перевода, как раз выполняют эту роль. Мы думаем — и в области кино, в котором вы работаете. Ваши картины пользуются у нас очень большой популярностью. Это уже один из больших наших вкладов в улучшение взаимоотношений. И театр, и литература, и музыка, выставки живописи, личные контакты — все это должно содействовать сближению. Чем больше мы будем знать друг друга, доверять друг другу, тем ближе мы будем к нашей общей задаче укрепления мира и запрещения войны. Я думаю, что мы в этом сходимся с вами.

— Как вы понимаете слово «гуманизм»? — поинтересовался у министра Стэнли Крамер.

— Это очень широкое понятие, я постараюсь ответить в самых общих словах. Гуманизм — это прежде всего отношение к человеку, как я понимаю, забота о человеке, о его счастье. Чтобы труд не был таким тяжелым, чтобы он был приятным, чтобы в жизни, во всем было счастье, чтобы человек мог приобрести все культурное, все необходимое для себя. И чтобы в человеке развить все лучшее, талантливое, хорошее — вот я так понимаю, и так мы стараемся делать…

Зарубежные гастроли были крайне выгодны государству — выдающиеся мастера после возвращения домой сдавали в казну большие суммы в валюте. Поэтому Министерство культуры хотя бы из ведомственных соображений было сторонником гастролей. А партийный аппарат и система госбезопасности считали, что лучше никого никуда не выпускать. Скептически относились к любым контактам с заграницей.

«Рихтер ездил по Америке с концертами, — вспоминал Хрущев. — Ему подарили чудесный рояль. Пришла Фурцева и говорит: „Как быть? По нашим законам, чтобы перевезти рояль через границу, надо заплатить большую пошлину. Рихтер, видимо, не в состоянии будет ее заплатить“».

— Передайте от меня тем, кто занимается на границе пошлинами, что надо оформить все так, чтобы пошлину с него вообще не брали, — сказал министру Хрущев. — Раз он в Соединенных Штатах получил в премию рояль, то не нам ставить препятствия для владения подарком. Если мы его лишим подарка, то у него сохранится в душе горький осадок, огорчение. Для музыканта иметь хороший инструмент — большая радость. Не лишайте его этой радости, он заслуживает ее, большего заслуживает!

Фурцева, писал Хрущев, тоже была довольна, что так решен вопрос.

Право пересечь государственную границу давала комиссия ЦК по выездам за границу. Она решала, кому можно ездить, а кому нельзя. В реальности, вспоминает один из руководящих работников аппарата ЦК, просто с помощью КГБ проверяли благонадежность выезжающих, а для подстраховки еще и собирали множество подписей — руководителей отраслевых отделов ЦК и местных партийных органов.

На каждого выезжающего, кроме высших чиновников государства, посылался запрос в Комитет госбезопасности. Чекисты, покопавшись в архиве, давали два варианта ответа: в благоприятном случае — «компрометирующими материалами не располагаем», в неблагоприятном — сообщали о наличии таких материалов, ничего не уточняя.

В принципе, окончательное решение должны были принимать руководители комиссии ЦК партии. Они имели право пренебречь мнением КГБ и разрешить поездку за рубеж. На практике в аппарате никому не хотелось брать на себя такую ответственность. Спрашивать Комитет госбезопасности, какими именно «компрометирующими материалами» там располагают, тоже не решались. И люди становились «невыездными», не зная, в чем они провинились…

Это положение могла изменить только высшая воля. Когда известный журналист, которого не выпускали за границу, стал родственником члена политбюро, из его бумаг исчезли все негативные замечания, выяснилось, что отныне ничто не мешает его длительной зарубежной командировке.

В июле 1959 года комиссию по выездам переименовали в отдел кадров дипломатических и внешнеторговых органов ЦК. В мае 1965 года это подразделение ЦК стало называться отделом по работе с заграничными кадрами и выездам за границу. Суть не изменилась: если можно было не пускать, не пускали.

Иногда до ЦК дело не доходило. Выезжающему за границу требовалось разрешение местных партийных органов. В Москве в конфликтной ситуации еще можно было найти защиту у кого-то из просвещенных вождей. А на местах люди были в полной власти провинциальных партийных секретарей.

В Ленинградском обкоме КПСС идеологическими делами ведала Зинаида Михайловна Круглова, профессиональный партийный работник.

«Женщина средних лет с внешностью не то ткачихи, то не игуменьи, — описывал ее профессор Ефим Эткинд, — тусклым голосом монотонно считывала с бумажки трафаретные фразы о расцвете социалистической культуры и ее перспективах; говорила она мертво, безнадежно скучно, не слишком грамотно и выглядела непроницаемо: на ее скуластом лице не появилось ни тени улыбки, или волнения, или смущения, или еще чего-нибудь человеческого…

Она славилась иезуитской логикой и непривычным в ее кругах открытым цинизмом… У нее было редкостно удачное для такой карьеры сочетание свойств: беззастенчивость и твердость, полное отсутствие мнений или дарований, поразительное владение советской фразеологией, подходящая внешность».

Рассказывали, что один крупный ученый был избран почетным доктором западного университета. Но его не выпускали на церемонию. Он попал на прием к Кругловой. Она сказала:

— Мы не можем отпустить вас на Запад. Это они безразличны к своим ученым, мы же свои кадры ценим и бережем.

— Но, Зинаида Михайловна, меня там ждет докторская мантия, а не террористический акт, — возразил ученый.

— Как знать, — ответила Круглова, — мы не можем поручиться, что они вам не сделают какой-нибудь укол, под влиянием которого вы будете говорить совсем не то, что думаете.

Зинаиду Михайловну Круглову перевели в Москву и назначили заместителем министра культуры СССР…

Партийные секретари как могли противились поездкам за границу, во-первых, по идеологическим соображениям — нечего соприкасаться с капиталистической действительностью; во-вторых, из чувства страха. В случае побега им предстояло отвечать. Когда остался в Англии тульский писатель Анатолий Кузнецов, потерял работу секретарь Тульского обкома по идеологии, поставивший свою подпись под его характеристикой-рекомендацией.

Екатерина Алексеевна Фурцева с удовольствием открывала для себя мир. Она ездила за границу и раньше, но для секретаря ЦК каждая поездка была большой редкостью. Министр культуры же должна была путешествовать по миру в силу прямых обязанностей. За границей женщина-министр неизменно вызывала большой интерес.

В Англии о встрече с Фурцевой мечтал Стивен Уорд, заметная в Лондоне фигура. Он был остеопатом, причем модным. Муж королевы принц Филипп и Уинстон Черчилль приходили к нему лечиться. Кроме того, Стивен был художником. Он даже рисовал членов королевской семьи. Стивен Уорд хотел получить советскую визу, поехать в Москву и нарисовать Хрущева.

Стивен Уорд сблизился с капитаном второго ранга Евгением Михайловичем Ивановым, помощником военно-морского атташе в Англии. Уорд очень хотел нарисовать портрет министра культуры, когда Екатерина Алексеевна приехала в Лондон.

Он разбудил Иванова телефонным звонком:

— Только ты можешь это сделать. Устрой мне встречу с Фурцевой. Мне необходимо нарисовать ее портрет. Представляешь, русская женщина-министр позирует мне и дает интервью. Да любой редактор застрелится, чтобы получить такой материал…

Советские руководители подпускали к себе журналистов только на официальных пресс-конференциях. А сотрудник посольства Евгений Иванов имел возможность поговорить с Фурцевой и сумел убедить ее в необходимости встретиться со Стивеном Уордом.

— Хорошо, приводите своего англичанина, — сдалась Фурцева. — Пусть рисует. Только я смогу уделить ему не более пятнадцати минут…