Растерянный Зорин ушел.

Фурцева отвергла Ролана Быкова как исполнителя роли Пушкина:

— Это урод! Товарищи дорогие, он же просто урод! Никто не смог ее переубедить.

— А пушкинисты, — сказала Фурцева, — пусть занимаются своим делом…

Она повернулась к ветеранам МХАТа:

— Товарищи старейшины, я вами недовольна (испуг, заметил Эйдельман). Вы мало критикуете ваших молодых руководителей (облегчение).

Но Олега Николаевича Ефремова министр в обиду не дала.

«Ефремов есть Ефремов, — записал впечатления от ее слов Михаил Козаков, — и он у нас один талантливый, молодой, мы в него верим».

Пытаясь спасти спектакль, Ефремов пообещал сам сыграть Пушкина. Но Фурцевой нужен был другой спектакль на современную тему — по пьесе Геннадия Кузьмича Бокарева «Сталевары». Ролан Быков не сыграл роли, для которой был создан; чудо погибло, заключил один из пушкинистов, который видел черновой прогон спектакля. Михаил Козаков покинул МХАТ. «Сталевары» были поставлены и имели успех. В октябре 1973 года Екатерина Алексеевна Фурцева открыла новое здание Московского Художественного театра на Тверском бульваре, где через год с ней будут прощаться.

Как же все это случилось? Почему пошли разговоры о том, что Екатерину Алексеевну Фурцеву убирают с поста министра, что ждет ее безрадостная пенсионная жизнь — и, может быть, даже одинокая старость, поскольку рушилась не только ее политическая карьера, но и отношения с мужем?

Рассказывают, будто в разгар важного совещания в кабинет Фурцевой вошел человек в полувоенной форме, срезал белый телефон правительственной связи и удалился. Все всё поняли и на цыпочках покинули кабинет министра культуры. Она поехала домой и вновь вскрыла себе вены… Но это байка. Так дела не делаются. Телефоны не срезали даже у снятых начальников, в крайнем случае отключали. Тем более что аппаратов правительственной связи союзному министру полагалось несколько.

Известны, конечно, случаи, когда ни о чем не подозревавший министр получал пакет, привезенный фельдъегерем, вскрывал его и обнаруживал указ президиума Верховного Совета СССР об освобождении от должности. Но в отставку Екатерину Алексеевну не отправляли. Не успели. Она ушла из жизни. И по сей день никто не берется ответить, как именно она умерла. Не было ли это самоубийством?

Ни по возрасту, ни по настроению она вовсе не собиралась уходить. Наверное, даже представить не могла себя на пенсионном покое. Но, похоже, ее министерские дни были сочтены. И рассчитывать на милосердие товарищей по партии ей не приходилось. В политическом мире нет настоящих человеческих отношений.

Говорят, что с ней тяжело было работать, что она и сама могла быть жестокой и беспощадной. Привыкла к роли вершителя судеб и к власти над людьми. Странно, что ее не окрестили «железной леди». Хотя… само это понятие родилось позже, уже после ухода Фурцевой из жизни. Да она и не была железной! Для человека с ее политической карьерой она была, пожалуй, чересчур чувствительной.

«Все в ней было перемешано густо, — писал драматург Леонид Зорин, — с какой-то отчаянной расточительностью — благожелательность и застегнутость, вздорность со склонностью к истеричности и неожиданная сердобольность, зашоренность и вместе с тем способность к естественному сопереживанию, подозрительность и взрыв откровенности…

Страстность, порывистость, женская сила и — безусловная нереализованность, было ясно, что жизнь ее несчастлива, в ней существует печальная тайна, что-то отторгнуто и отрезано. Но прежде всего, но над всем остальным — неукротимое честолюбие. Оно-то ее и погубило, она не смогла пережить опалы…»

В ней были природное обаяние, решительность, готовность сказать не только «нет» (что характерно для чиновников), но и «да». В ее искренности мало кто сомневался. Драматург Самуил Алешин вспоминал, как только что назначенная министром культуры Фурцева впервые беседовала с писателями, сочинявшими для театра.

— Не понимаю я вас, драматургов! — наивно недоумевала Екатерина Алексеевна. — Что вам надо? Вот недавно я была на ткацкой фабрике. Видела одну ткачиху. Она получила орден Ленина за тридцать лет беспорочной службы. И за все эти тридцать лет ни одного конфликта! Вот о чем надо пьесы писать. А вам все какие-то конфликты нужны! Ну зачем?

«И она, искренне недоумевая, начала поправлять свои золотистые роскошные волосы. Так как при этом ее стройная фигурка очень славно изогнулась, а бюст дразняще приподнялся, то Фурцева, наверное, сочла, что убедила нас как словесно, так и визуально. Очевидно в тех партийных кругах, откуда она к нам произросла, такие аргументы, особенно визуальный, действовали безотказно. Неотразимо».

Постепенно она прониклась интересами театра и, шире говоря, искусства, чаще брала сторону не чиновников, а людей творческих. К ней можно было прийти, поговорить по душам, и она была готова выслушать, понять и помочь. И защитить.

Фурцева в 1963 году обратилась в Крымский обком компартии Украины с просьбой не сносить в Севастополе Владимирский собор, потому что это прежде всего памятник героизма народа, проявленного при обороне города. А ведь именно в Крыму комсомольский работник Фурцева когда-то активно боролась с религиозными предрассудками, и крымский комсомол участвовал в закрытии храмов и мечетей. Она менялась, и менялась к лучшему.

«Екатерина Алексеевна была очень приветливой, хотя и не всегда ровной, — рассказывала Нами Микоян. — Я работала в журнале „Советская музыка“, входила в эстрадный совет при министерстве. Как-то она назначила встречу с советом. В зале сидели видные эстрадные артисты, музыканты. Вошла Екатерина Алексеевна, встала перед собравшимися, улыбнулась своей полугрустной улыбкой (так улыбались актрисы Вера Марецкая и Валентина Серова), изящным движением руки как бы поправила волнистые волосы и тихо сказала:

— Здесь собрались такие высокие мастера. Что я, простая женщина, не знающая искусства, могу вам сказать? Я прошу говорить вас самих.

Все подскочили в восторге, аплодируя ей, — люди искусства, они оценили и манеры, и слова, и ее облик.

У Екатерины Алексеевны были интуиция и смелость. Во что-то поверив, она могла драться до конца с коллегами, членами правительства, Брежневым… Она была и резкой, вспыльчивой, могла накричать. Помню случаи с Арамом Хачатуряном, с Родионом Щедриным. Через несколько дней извинялась…

Она загорелась новой работой — при ней начались конкурсы имени Чайковского, первый кинофестиваль в кинозале „Россия“. Ее интуиция подсказывала ей, что композитора Шостаковича в министерство „вызывать“ неправильно, и она, созвонившись с ним, обычно навещала по деловым вопросам его дома».

Дмитрия Дмитриевича Шостаковича, разумеется, высоко ценили и старались не беспокоить, но когда он положил слова стихотворения Евгения Евтушенко «Бабий Яр» в основу симфонии № 13, антисемиты взвились. По предложению идеологического отдела секретариат ЦК постановил: «…ограничить исполнение симфонии № 13». И Министерство культуры следило, чтобы симфонию не исполняли.

Народный артист СССР профессор Юрий Иванович Симонов стал самым молодым главным режиссером Большого театра. У него остались наилучшие воспоминания о министре культуры.

— Когда жива была Екатерина Алексеевна Фурцева, — рассказывал он «Независимой газете», — можно было в особо сложных ситуациях прийти с ней посоветоваться; в тот золотой период большинство моих творческих намерений у министра находило понимание и поддержку. Но после ее смерти мне частенько приходилось самому обращаться в инстанции, когда требовалось, скажем, защитить испачканного анонимкой музыканта еврейской национальности. Или подтолкнуть где-то «случайно затерявшееся» ходатайство на присвоение звания талантливому солисту оперы…

Екатерина Фурцева всегда очень хорошо выглядела, следила за собой. Делала гимнастику, научилась играть в теннис (тогда еще не такой модный), регулярно бывала в сауне. Пила кофе без сахара. Рассказывают, что, узнав о французском препарате «градицин» (для похудания), она его раздобыла и принимала, несмотря на побочный эффект — головокружения.