Простонародье ругается «химиками».

Журналист г. Ермилов ругается «фельетонистом».

По мнению г. Ермилова, вероятно, это должно убивать насмерть.

Но удар попал плохо.

Доктор Приклонский поднялся с полуотрубленной головой и крикнул г. Ермилову:

— Сами вы фельетонист!

А в глазах его читалось:

— Прописал бы я тебе чего-нибудь как следует! Да «карманная книжка для врачей», где таксирована дозировка, не дозволяет!

Два российских интеллигента заспорили о материях важных.

Дошли до ража.

А мимо проходила кошка.

— У-у, проклятущая! — сказал один, потому что был взволнован, и запалил в неё камнем.

— В бок! И в кошку-то попасть не умеешь как следует!

И запалил сам:

— В ногу!

На том спор и кончился.

Высокие вопросы остались неразрешёнными, а ни в чём неповинная кошка оказалась с переломленной ногой.

Этим часто кончаются русские споры о возвышенных предметах.

Изругавши фельетонистами, спорящие разошлись.

Доктор Приклонский с полуотрубленной головой.

Г. Ермилов с недоумевающим видом:

— Думал другому усечь голову, — самому усекли!

Казнь кончилась.

Я сидел во время неё в уголке, и одна фраза не шла у меня из головы.

Первая фраза, с которой обращается к Фаусту Мефистофель:

— К чему весь шум?

На свете всегда были Вагнеры и всегда были Фаусты.

Спокойные и безмятежные Вагнеры и вечные мученики Фаусты.

Вагнеры, довольные собой, своей наукой и судьбой. И беспокойные Фаусты, вечно недовольные, вечно стремящиеся, вечно мучащиеся, вечно живущие между надеждой и отчаянием.

И Мефистофель, дух сомненья, «частицы силы той, которая, стремясь ко злу, творит одно добро», — этот демон с глазами, впалыми и пронизывающими, с исстрадавшимся лицом, с отравленной и отравляющей улыбкой на тонких губах, — является только Фаусту.

У Вагнера Мефистофель удавился бы с тоски.

У Вагнера Мефистофелю делать нечего.

Вагнер говорит:

— Я знаю, что на свете есть болезни. Но на свете есть и «Обиходная рецептура». Всё устроено премудро. Есть страдание, но есть и книги. Я верю в салициловый натр. А другая моя вера — хинин. Когда я приезжаю к больному и вижу симптомы лихорадочного состояния, я даю ему хинина или салицилового натра.

И если Мефистофель посмеет что-нибудь сказать, — Вагнер вынет «карманную книжку для врачей», где в этих случаях показан салициловый натр.

— А достаточно ли ты знаешь? — шепчет Мефистофель

Фауст ищет ответа в собственном сердце, Вагнер в кармане.

Фауст в ужасе хватается за голову:

— Я видел только пятнадцать больных! Это называется учиться?!

Вагнер спокойно развёртывает диплом:

— Вот. Как же не имею права лечить? Посещал клиники исправно, соответственно указаниям профессора. Есть экзамены. Есть государственная комиссия. Если уж государственная комиссия сказала: «можешь лечить!» — как же я не имею права лечить?

И рот сомнению заклеивается казённой печатью. Чтоб не шептало.

У Фауста есть Маргарита.

Это та девочка, о которой рассказывает Вересаев.

Она задыхалась в дифтерите, он сделал ей операцию, — освободил дыхание, и девочка, улыбаясь, прошептала ему счастливым детским голоском:

— Спасибо!

Он не мог заснуть.

Он всё видел перед собой ребёнка, и ему звучал милый детский голосок:

— Спасибо!

Этот чистый, как Гретхен, образ греет его душу.

Но неудачные операции…

Сомнения тысячами набегают на его душу.

И Мефистофель, пользуясь минутой, шепчет:

— А не кажется ли тебе, что медицина идёт по трупам? И учится на живых и страдающих людях?

И меркнет греющий душу своей улыбкой милый образ девочки, которая спасена от задушения. Бледностью покрывается её лицо. Ужас и слёзы в светившихся радостью глазах.

— А сколько детей погибло, — шепчет с ужасом её голос, — прежде чем выучились на них делать операции, в которой меня спасли?

И Фауст в ужасе, отчаянии.

— Да! Да! Это шествие по трупам!

Тогда как Вагнер спокойно сказал бы маленькой девочке:

— То, что ты говоришь, моё дитя, очень глупо. И без операции те дети всё равно бы померли. Почему же не сделать операции?

— Давай, Фауст, пересчитаем твои ошибки! — говорит Мефистофель в бессонную ночь.

И пред Фаустом появляется страшный призрак.

Призрак профессора Коломнина, который приговорил себя к смерти, потому что его ошибка стоила жизни другому человеку.

Фауст в ужасе ночью бежит к Вагнеру:

— Проснитесь! Проснитесь! Неужели вы можете спать всегда спокойно? Мне мерещатся страшные призраки! Я видел Коломнина!

— А! Помню этот неприятный анекдот! Врач не пережил больного. Он поступил неправильно. Ему следовало написать о случае в журнале. Конечно, в специальном!

— Вагнер! Вагнер! Я схожу с ума от ужаса! Вагнер, ведь я верю в нашу науку! В её будущее! Но будущее! Будущее! А сейчас, при теперешнем состоянии науки, не приносим ли массу вреда там, куда нас призывают на помощь? Какое право…

— Читайте же чаще ваш диплом, доктор Фауст. Это помогает. Напишите, пожалуй, о ваших кошмарах в медицинском журнале, — будет интересная статья. А главное, кладите ночью под подушку «карманную книжку для врачей». Это отгоняет бесов сомнения. Ну, примите, пожалуй, kali bromati, чтоб окончательно быть правым перед фармакопеей!

Фаусты спят плохо. Вагнеры спят всегда отлично, потому что у них есть диплом на право спать спокойно.

И они знают, что лучшее средство против Мефистофеля — бромистый калий.

Но в эти мучительные ночи, в которые не спят Фаусты, — и двигается человечество вперёд и вперёд по пути умственного и нравственного совершенствования.

В эти бессонные ночи, полные сомнений, и завоёвано всё-всё: успехи правды, знания, морали.

Мир движется ночью, бессонною ночью, полный грёз о будущем, кошмаров настоящего.

И, право, ужасно жаль этих бедных Вагнеров, которых казнят, когда они жалуются, что Фаусты мешают спать своим бредом.

Казнят безжалостно, казнят ужасно.

Говорят: Вересаев подвергся нападкам. Неправда!

Нападкам, общественной казни подвергаются те, кто нападает на Вересаева.

По 16 человек выходят один за другим и казнят, казнят такого человека без конца.

А общество требует:

— Ещё! Ещё! Ещё!

За что?

Где справедливость?

Вы казните Вагнера за то, что он не Фауст?

Эта казнь милого, аккуратного, добросовестного Вагнера только за то, что он не Фауст, производила бы совсем тяжкое впечатление, если бы не её гомерические размеры.

На одного Вагнера 16 Фаустов.

16 Фаустов, которые говорят, что, прочитав эти «Записки доктора Фауста», они узнали того же Мефистофеля, который приходил и к ним.

Остаётся благодарить Небо, что так много Фауста в душе русского врача, и так слабо откликается в ней голос Вагнера.

Я никогда в жизни не видал такой визитной карточки.

— «Икс Игрек Зет. Репортёр газеты такой-то»

Всегда:

«Корреспондент газеты такой-то».

«Хроникёр газеты такой-то».

Иногда даже:

«Интервьюер».

В крайнем случае, просто:

«Сотрудник».

И никогда:

— Репортёр.

Я даже не знаю, существует ли в русском разговорном языке слово «репортёр». Есть слово «репортёришка».

Чаще всего с прибавлением слова «всякий».

— Всякий репортёришка, — и туда же смеет писать!

Это слово ругательное, и рассерженный обыватель если хочет выругать обидевшего его журналиста, делает презрительную гримасу и говорит:

— Репортёришка!

Не мудрено, что и сами гг. репортёры стараются избегать своего звания:

— Вы уж напишите пожалуйста в редакционном удостоверении «корреспондент», а не «репортёр».

— Почему же?

— «Репортёр» — это очень плохо звучит.

Если вы видите в афише новой пьесы в числе действующих лиц репортёра, — заранее можете быть уверены, что это непременно шантажист, мошенник, человек, готовый за грош «на всё».