Наконец Виктор увидел Эдокси. На ней было узкое платье в белую и красную полоску и высокая шляпа с огромными бантами. Ему почему-то сразу расхотелось подходить к ней, и он сделал было шаг назад — но слишком поздно.

— Мсье Легри! Вот так сюрприз! Сюда, сюда! Идите к нам! — крикнула она.

С ней за столиком сидели трое мужчин: загорелый красавец в надвинутом на ухо сомбреро, элегантный длиннолицый человек угрюмого вида и блондин с моноклем, рассеянно пожевывающий сигару.

— Знакомьтесь, господа, — сказала она, — это мой старинный приятель Виктор Легри, он торгует книгами, мы дружим еще со времен «Пасс-парту». Луи Дольбрез, — она повернулась к красавцу, и тот улыбнулся, поглаживая свою эспаньолку, — поэт, автор песен, его часто можно встретить в «Ша-Нуар». Альфонс Алле, писатель и острослов, он только что напечатался у…

— Да-да, я знаю, у Оллендорфа. Сборник рассказов «Обхохотаться!», которые печатались в еженедельнике «Черный кот». Я получил большое удовольствие, читая вашу книгу, — сказал Виктор угрюмому мужчине.

— А это Альсид Бонвуазан, скоро он станет лучшим парижским репортером после Аурелиана Шоля,[25] — Эдокси дотронулась до плеча своего третьего спутника. — Присоединяйтесь к нам, мсье Легри.

Виктор пожал руки новым знакомым и пристроился между Эдокси и Луи Дольбрезом, который тут же наполнил и протянул ему бокал шампанского.

— Вы все еще пишете, мсье Легри? Альсид, у тебя есть соперник. Забыла упомянуть, что Виктор — вы ведь позволите мне так вас называть? — так вот, Виктор тоже пишет статьи, и их довольно высоко ценят.

— Да нет, я бросил это занятие. Конкуренция, знаете ли. Зато увлекся… — начал было Виктор.

— …Да, у Виктора есть дела и поважнее! — перебила его Эдокси. — Представляете, он на досуге отбивает хлеб насущный у полицейских следователей. И даже уже раскрыл два очень сложных дела!

— А здесь, в «Мулен-Руж», вы, наверное, блюдете нравственность местных дам? — с иронией спросил Луи Дольбрез. — Поздно, вас уже опередил официальный Папаша Целомудрие.[26]

— А вот и он, — прошептал Альсид Бонвуазан, кивком указывая в сторону человека в темном костюме, белом галстуке и с часами с цепочкой на животе, который прятался за колонной. — Этот субъект ведет двойную жизнь: ночью он комиссар полиции нравов, а днем — фотограф.

— Какое совпадение! Наш друг-книготорговец тоже увлекается фотографией! — воскликнула Эдокси, прижимаясь бедром к Виктору.

— О, да вы мастер на все руки, — заметил Луи Дольбрез. — И в каком же качестве вы пришли сюда? Как книготорговец, фотограф или ищейка?

— Я ищу некоего Гастона, мне сказали, что он здесь работает.

— Ну, вот и ответ на твой вопрос, Луи, — процедил Альсид Бонвуазан сквозь зубы, — сегодня мы имеем дело с сыщиком.

— Гастон? Это который? Тот, что музыкант? Или рабочий сцены?

— Понятия не имею.

— За горячими новостями — это к Грий д'Эгу, уж она-то всех знает. Эй, Люсьен,[27] не хочешь с нами горло промочить? — крикнула через весь зал Эдокси.

К ним, подволакивая ногу, подошла девушка с печальными бархатистыми глазами и опустилась на стул.

— Спасибо, Фифи, ты так добра. Эти сытые пижоны… хоть бы кто кружечку пива предложил! А ведь еще совсем недавно готовы были ноги мне целовать, чтобы я научила их знакомых дамочек современным танцам!

Альфонс Алле внезапно очнулся от оцепенения:

— Эй, официант, кружку пива! Хватит прохлаждаться! А где Жанна Авриль?

Грий д'Эгу радостно улыбнулась, обнажив широкую щель между верхними зубами, и сразу стало ясно, откуда взялось ее прозвище.[28]

— Вот этот господин, — указала на Виктора Эдокси, — разыскивает некоего Гастона, который тут работает.

— Гастона?.. Эй, Арсен, погоди! — Грий д'Эгу схватила за руку официанта, который поставил перед ней кружку. — Если это эльзасское пиво, я и капли в рот не возьму, пока Эльзас и Лотарингия не вернутся в лоно матери-Франции! — Официант отрицательно покачал головой, и она, сделав глоток, взглянула на Эдокси. — Как ты говоришь, Гастон? Если это Гастон Молина, что гулял с Жозеттой, так он слинял по-английски, даже не попрощавшись. Жозетта рвет и мечет, но все знают: как только Гастон явится обратно, она снова не устоит и простит его.

— Это тот, кто вам нужен? — спросила Эдокси у Виктора.

— Может быть, — пробормотал он.

— Ну, так он здесь официантом работает, подавальщиком. А почему он вас заинтересовал?

— Клиент попросил разыскать его, чтобы уладить один щекотливый вопрос. Гастон соблазнил его дочь.

— Вот те раз! И как же он рассчитывает «уладить вопрос»? Слупить с Гастона денег? Так у того ветер в карманах гуляет. А если хочет, чтобы Гастон надел его ненаглядной доченьке колечко на пальчик, то пусть не обольщается: парень не промах, у него тут в каждой забегаловке по законной супруге! — Высказавшись, Грий д'Эгу одним махом допила пиво.

Альфонс Алле вдруг резко вскочил и бросился вслед за худенькой гибкой женщиной в красном платье и черной шляпке.

— Бедняга Альфонс, — вздохнула Эдокси, — он просто с ума по ней сходит.

— А кто это? — спросил Виктор.

— Жанна Авриль. Ла Гулю говорит, что у нее ноги, как спички, но зато она ими быстро машет. Что правда, то правда. Жанна еще девчонкой попала в психушку, и не просто в психушку, а к самому профессору Шарко. Говорят, именно там она плясать и научилась, — вроде бы психам, чтобы те не скучали, нанимают учителей пения, устраивают балы и праздники. Балы у психов — как вам это нравится? Жанна с нами компанию не водит, она даже на сцене ногами дрыгает в одиночку. Не понимаю, что все в ней находят? Кожа да кости!

— Ее прозвали Катастрофа, а еще — Шимоза,[29] но я бы скорее окрестила ее Стервозой. Глядите-ка, и этот карлик, что картины пишет, тоже от нее без ума!

Грий д'Эгу указала подбородком на столик за колонной. Там в компании трех мужчин и женщины сидел любопытный персонаж с непропорционально короткими ногами, плотно обтянутыми клетчатыми брюками. До Виктора доносился его чуть гнусавый голос, но коротышка сидел к нему в профиль, поэтому пришлось подождать, пока он повернется, чтобы как следует его разглядеть: шляпа-котелок на массивной голове, пенсне на внушительном носу, ярко-алые чувственные губы на фоне черной бороды, проницательный взгляд. На вид ему было лет тридцать.

— Так это и есть Тулуз-Лотрек?

— Собственной персоной, — кивнул Луи Дольбрез. — Называет себя «кофейником с очень уж длинным носиком», пьет не меньше, чем пишет, и глотка у него луженая. Видите вон там трость, он зацепил ее за спинку стула? В набалдашнике спрятана маленькая бутылочка коньяка — как глотнет оттуда, начинает ногами кренделя выписывать. Когда этот недомерок не делает тут наброски с танцовщиц, то отправляется в бордель.

Голос Дольбреза звучал отстраненно, почти безразлично, но видно было, что он едва скрывает неприязнь к художнику. Альсид Бонвуазан негодующе выпрямился:

— Но ведь он гений! Понимаете, гений! Вы видели рекламную афишу, которую он сделал для «Мулен-Руж»? Первая — та, что написал Жюль Шере, — была очень удачной, но эта… В ней больше таланта, чем во многих прославленных шедеврах. Лотрек несколькими штрихами передал атмосферу этого бала, выставив напоказ первобытные инстинкты публики. А его полотна… Говорю вам, он скоро прославится!

— Ну да, малюя Ла Гулю… — пробормотала с завистью Грий д'Эгу.

— А кто сидит с ним? — перебил ее Виктор.

— Очкарик с бородкой — композитор Эрик Сатье, та еще язва, — сказал Луи Дольбрез. — Он на улице Корто живет, мы с ним пересекаемся в «Ша-Нуар». А вон тот долговязый тощий тип — кузен Тулуз-Лотрека, тоже аристократ, его зовут Габриэль Тапье де Селейран. Субъект напротив в мятой шляпе — карикатурист Анри Сомм. Он написал песенку, которую часто поют в «Ша-Нуар»: «Когда у лестницы ступенек нет…». А женщина… Ее я что-то не припомню…