Волк приблизился. Он скалился, показывая зубы, и по-прежнему не сводил удивительно умных глаз с человека. Это был крупный зверь с густым, почти черным мехом и парой белых волос на морде. Учитывая размер и ширину плеч, он, несомненно, был вожаком стаи. Вряд ли какой-то другой волк осмелился бы бросить ему вызов.

Охотник понимал, что у него осталось времени всего на один выстрел, и потому заставил себя глубоко вздохнуть, поднося ружье к плечу. Все в человеке противилось этой медлительности, требовало стрелять, убить этого волка, но охотник сперва успокоился и тщательно прицелился, и уже тогда выстрелил.

Пуля отбросила зверя назад, сбив его, так что волк закачался. Точное попадание, прямо в грудь. Блестящий выстрел. Идеальный выстрел. Охотник гордо улыбнулся.

Но волк вновь поднялся и парой прыжков преодолел последние метры. Мужчина успел схватиться правой рукой за охотничий нож на поясе, левую же выставил перед собой. Удар тяжелых черных лап швырнул его на землю, ружье отлетело в сторону. От холода у охотника перехватило дыхание, корни и камни впились ему в спину, но это было ничто по сравнению с чудовищной болью от вонзившихся клыков. С жадным рычанием зверь впился ему в горло.

Вопли умирающего еще долго оглашали лес.

А когда вновь стало тихо, ворон каркнул еще раз.

— Стояла мрачная грозовая ночь, — юноша нервно отбросил темный локон со лба. — Величественные вершины Альп были окутаны тучами, столь хмурыми и угрожающими, словно облачились в траур.

С каждым произнесенным словом волнение отступало. Теперь ему не мешали даже взгляды слушателей, собравшихся в прохладной комнате. Всего несколько мгновений назад юноша думал, что не сможет произнести ни звука, теперь же слова вдохновенно слетали с его губ. История шла своим чередом, повествуя о молодости безумного монаха, который вскоре повергнет в ужас жителей деревушки чудовищными преступлениями.

Все вокруг стало для юноши неважным. Огонь в камине не мог разогнать мартовский холод, за высокими узкими окнами садилось солнце, но в этот дождливый день оно все равно источало лишь слабый свет. На книжных полках под потолком уже лежали глубокие тени, и бывшие владельцы дворца неодобрительно или задумчиво наблюдали за молодым литератором — зависело от того, под каким углом смотреть на их портреты. Время от времени в комнате скрипели стулья, когда кто-то из слушателей шевелился, но в целом помещение наполнял лишь голос чтеца…

…Его слова, ведь он сам написал эту историю. Мальчик писал ее, используя каждую свободную минуту, перевел множество листов бумаги, вновь и вновь покрывая пол разорванными страницами, когда ему не нравился результат. История была зловещей: страшная сказка, с моралью.

С каждым предложением голос юноши становился все увереннее. Он расправил плечи и ходил перед слушателями взад-вперед — к этому он старательно готовился в своей комнате перед зеркалом. Левой рукой он жестикулировал, этому приему его долго обучал преподаватель риторики. Якобы так действовал рукой еще Цицерон и его последователи. Мальчик вживался в образы героев, шепелявил, говоря от имени трактирщика, смотрел свысока в роли одержимого своей властью синьора.

Ему казалось, что он сам находится среди величественных Альп, столь удачно описанных им, и чудилось ему, будто в тени комнаты скрывается монах с горящими безумным светом глазами.

История заканчивалась триумфальным финалом, ярким крещендо: злодей получал по заслугам, а герои побеждали.

Запыхавшись, утомленный юноша наконец взглянул на собравшихся.

— Браво, Никколо! — воскликнула девятилетняя Марцелла.

Ее темные локоны подпрыгнули, когда она поднялась со стула и восторженно зааплодировала. Для ее возраста она обладала удивительно хорошим литературным вкусом, с радостью заметил Никколо.

— И Миме история тоже понравилась, — его сестра подняла со стула тяжелую фарфоровую куклу.

Но юноша смотрел на другую слушательницу, которая до сих пор не проронила ни слова.

Эта особа была не только старше Марцеллы, но и намного начитаннее. Она получила классическое образование и прекрасно разбиралась во всех видах искусства. Девушка музицировала, пела и с увлечением рисовала, насколько ей позволяло время. Если верить Марцелле, Валентина была наделена и литературным талантом! И все это притом, что юная красавица обладала столь похвальными для женщины качествами, как сдержанность и скромность.

Никколо чувствовал, как по его виску стекает капелька пота, но он не решался отереть лоб, чтобы не привлечь к этому внимания.

— Хорошая история.

— Хорошая? — сдавленно переспросил Никколо.

— Интересная и увлекательная, — кивнула Валентина.

На мгновение юноше показалось, что он заметил в темносиних глазах столь уважаемой и тайно желанной им девушки иронию, но ее улыбка была искренней, а главное, доброжелательной. Задумчиво склонив голову набок, Валентина кивнула, так что ее светлые волосы блеснули в лучах свечей.

— Мне кажется, что эта история лучше повести о всаднике без головы в «Нью Мансли», которая тебе так нравится. И в любом случае твой монах намного страшнее.

Юноша с облегчением вздохнул и наконец расслабился. Комната, до этого момента служившая сценой, вновь стала обычной — потрескивание огня в камине, легкий сквозняк от окон, тени по углам. Лучшей атмосферы для первого представления своего произведения на публике и представить нельзя. Мерцание свечей, грозовые тучи на небе и легкий ветерок, щекочущий кожу, словно ледяная рука смерти.

Дверь зала распахнулась, и Никколо, ожидавший старого слугу Лазаро, обернулся, но в комнату вошел отец, и улыбка мгновенно сползла с лица юноши.

— Так вот ты где, Никколо. Я тебя искал.

— Я развлекал дам, отец, — оправдываясь, юноша поднял руки.

Кивнув, граф повернулся к дочери.

— Марцелла, будь добра, оставь нас одних. Возможно, ты могла бы пойти вместе с Валентиной в свою комнату. Нисколько не сомневаюсь, что вы можете заняться рукоделием и это принесет вам не меньше удовольствия.

— Хорошо, папа, — вежливо присев в книксене, сестра Никколо попрощалась с отцом и взяла Валентину за руку.

Юношу всегда удивляло, что его отец полагал, будто Марцелла может заниматься рукоделием ради удовольствия.

Отметив серьезное выражение лица графа, Никколо тут же отбросил праздные мысли. Валентина с любопытством посмотрела на него, но мальчик лишь пожал плечами. Он не знал, что понадобилось отцу и воспоследуют ли какие-то неприятности.

Граф повернулся к сыну и смерил его долгим взглядом. Отец был высоким мужчиной, а его военная выправка делала его еще выше. Как и всегда в присутствии графа, Никколо сам себе казался маленьким, хотя на самом деле граф Эрколь был выше сына всего лишь на пол-ладони.

Мальчик старался выдержать этот взгляд, но вскоре опустил глаза.

Считалось, что Никколо очень похож на отца, по крайней мере, по словам его болтливых теток, но в резких линиях и рубленых чертах графа мальчик не узнавал себя. Он унаследовал от родителя разве что высокие скулы, во всем остальном же (так, во всяком случае, Никколо предпочитал думать) мальчик был похож на мать. По крайней мере, у него были ее светлосерые глаза.

— Никколо, ты вновь пугал сестру своими ужасными историями? Не отрицай. Я вижу листы бумаги на столе.

— Да, отец, — солгал юноша, не желая вступать в объяснения.

На самом деле прошло уже довольно много лет с тех пор, как ему в последний раз удалось напугать сестру. Скорее неуемная фантазия Марцеллы, в особенности в отношении розыгрышей, могла внушить страх кому угодно.

— Ну ладно.

Никколо удивленно поднял голову. Что, и никакой тирады? Никаких тебе вздохов? Никаких увещеваний и морализаторства?

— В последнее время я много думал, мой мальчик.

Никколо навострил уши. Отец давно не называл его «мой мальчик», и юноша не знал, радоваться ему по поводу такого теплого обращения или наоборот, сердиться из-за того, что с ним обращаются как с ребенком. Мрачная атмосфера вечера, восхищавшая Никколо эффектом, который она производила на слушателей во время чтения, теперь показалась ему пророческой. Что-то надвигалось, и парень не мог заставить себя думать, что это предвестье чего-то хорошего.