Литмир - Электронная Библиотека

Мама с сыном закончили играть в мяч и теперь направлялись к маленькой летней закусочной на открытом воздухе, которую уже очень скоро закроют на зиму. Лицо у мальчика было удивительно красивым, и эту ангельскую красоту подчеркивала еще и розоватая аура, которая клубилась вокруг его головы и переливалась ленивыми волнами перед его выразительным и подвижным лицом.

– Мам, пойдем скорее домой, – сказал он. – Я хочу полепить из пластилина. Хочу сделать пластилиновое семейство.

– Но сначала давай поедим, хорошо? Мама проголодалась.

– Ну ладно.

На носу у парнишки был полукруглый шрам, и в этом месте розовая аура становилась алой.

Выпал из кроватки, когда ему было восемь месяцев, подумал Ральф. Хотел дотянуться до бабочек на игрушке, подвешенной к потолку. Мама до смерти испугалась, когда прибежала на крик и увидела, что сын весь в крови: решила, что он умирает. Патрик, его зовут Патрик. А мама зовет его просто Пат. Его назвали в честь дедушки и…

Он зажмурился. Ощущение было такое, что желудок вдруг резко подпрыгнул и оказался прямо под кадыком, и Ральф вдруг испугался, что его сейчас стошнит.

– Ральф, – встревожился Макговерн. – С тобой все в порядке?

Он открыл глаза. Никаких аур, розоватых или каких-то других; просто мама с сыном идут в кафешку, чтобы чего-нибудь перекусить, и он не знал – он НЕ ЗНАЛ, – что она не хочет вести Пата домой, потому что его отец, который недавно вернулся домой после полугода в море, снова ушел в запой, а когда он уходит в запой, он становится…

Хватит, Бога ради, не надо.

– Ага, все в порядке, – сказал он Макговерну. – Что-то в глаз попало. Ты продолжай. Дорасскажи мне, что там с твоим другом?

– Да тут и рассказывать-то почти нечего. Он был гением, да, но за долгие годы я убедился, что гений – это такой товар, цена на который сильно завышена. Все дело в том, что в этой стране полно гениев, таких умных людей, что в их обществе ты себя чувствуешь идиотом, будь у тебя хоть три диплома с отличием. И я думаю, что большинство из них – именно учителя, скромные и незаметные люди, которые не стремятся к известности и живут и работают в маленьких городках, потому что им это нравится. Я доподлинно знаю, что Боб Полхерст – как раз из таких. Он видел людей насквозь. Меня даже пугала его проницательность… ну, поначалу. Потом-то я понял, что бояться не стоит, потому что Боб – очень добрый человек, действительно добрый… но поначалу это пугает. Такое впечатление, что у него не глаза, а рентгеновские аппараты.

Женщина взяла стаканчик с содовой и уселась за столик в кафешке. Мальчик потянулся к стаканчику обеими руками, улыбнулся, взял его и принялся жадно пить. Вокруг него снова возникла все та же розовая аура, и Ральф понял, что он был прав: мальчика действительно звали Патриком, и мама действительно не хотела идти домой. Разумеется, он никоим образом не мог этого знать, но это было так.

– Тогда, – сказал Макговерн, – если ты был родом из центральной части штата Мэн и не являлся стопроцентным гетеросексуалом, тебе оставалось только одно – казаться им, причем стараться изо всех сил. Альтернатива была только одна – уехать в Грин Виледж, жить там, носить берет, а по субботам отдыхать в типа как джазовых клубах, где публика прищелкивает пальцами вместо того, чтобы хлопать. Тогда мысль о том, чтобы «выйти из тени», была чистой воды безумием. Потому что у большинства из нас не было ничего, кроме этой самой тени. Если ты не хотел встретиться с толпой поддатых единомышленников, которых объединяет одно желание – набить тебе морду, тогда тенью становился весь мир.

Пат допил и бросил стаканчик на землю. Мать сказала ему, чтобы он подобрал стакан и выбросил в урну, что мальчик и проделал с удивительной радостью. Затем мать взяла Пата за руку и они медленно пошли к выходу из парка. Ральф наблюдал за ними с некоторой тревогой, надеясь на то, что опасения этой женщины не оправдаются, и опасаясь, что все-таки оправдаются.

– Когда я устраивался на работу на кафедру истории в среднюю школу Дерри – а это было в 1951 году, – я только что отышачил два года черт-те где, в Лубеке, и решил, что если мне удалось прижиться там, значит, я смогу устроиться куда угодно. Но Боб посмотрел на меня – черт, да он просто заглянул в меня – своим рентгеновским взглядом и все понял. Но это его не смутило. «Если я решу предложить вам эту работу, а вы решите согласиться, мистер Макговерн, могу я быть уверен в том, что у нас никогда не возникнет проблем, касающихся ваших сексуальных предпочтений?»

Сексуальных предпочтений, Ральф! Черт побери! До этого дня я и мечтать не мог о такой формулировке, но у него она прозвучала гладко, просто как по маслу прошла. Я начал было нести обычную чушь, мол, я понятия не имею, о чем это он, но все равно оскорблен до глубины души, – но потом я посмотрел на него еще раз и решил не тратить понапрасну силы. Может быть, в Лубеке мне и удалось кого-то одурачить, но с Бобом Полхерстом этот номер не пройдет. Ему тогда еще тридцати не было, может, он за всю свою жизнь всего раз десять выезжал к югу от Киттери, но про меня он узнал все, все, что было для него важно, и на это ему хватило двадцатиминутного собеседования.

«Нет, сэр, проблем не возникнет», – сказал я кротко, прямо как барашек Мэри.

Макговерн снова промочил глаза платком, но Ральфу показалось, что на этот раз жест был скорее театральным.

– К двадцати трем годам, когда я ушел преподавать в общественный колледж Дерри, Боб научил меня всему, что я сейчас знаю о преподавании истории, и игре в шахматы. Он был великолепным шахматистом… он бы запросто обыграл этого хвастуна Фэя Чапина, вот что я тебе скажу. Мне удалось выиграть у него всего один раз, и то, в тот момент болезнь Альцгеймера уже начала есть его изнутри. После этого я с ним не играл.

Было еще кое-что. Он никогда ничего не забывал. Он помнил дни рождения и годовщины людей, которые его окружали, – он не посылал открыток, не дарил подарков, он просто поздравлял, желал всего самого хорошего, и никто никогда не сомневался в его искренности. Он опубликовал около шестидесяти статей по преподаванию истории и по Гражданской войне, он по ней специализировался. В 1967–1968 гг. он написал книгу, которая называлась Позже Лета, о том, что происходило после битвы при Геттисберге. Через десять лет он позволил мне прочесть рукопись, и я считаю, что это лучшая книга по Гражданской войне из всех, которые мне довелось читать, – единственная, которая может сравниться с романом Ангелы-Убийцы, написанным Майклом Шаара. Боб слышать ничего не хотел о публикации. А когда я спросил его, почему, он сказал, что если кто и должен понять его мотивы, так это я.

Макговерн помолчал, глядя на парк, который был полон золотисто-зеленого света и черных вкраплений тени, которые начинали двигаться и менять форму при каждом дуновении ветра.

– Он сказал, что боится публичности.

– Ага, – сказал Ральф. – Я понял.

– Может быть, это характеризует его лучше всего: он любил разгадывать большой кроссворд в Sunday New York Times перьевой ручкой. Я как-то подколол его на эту тему – обвинил его в высокомерии. Он тогда улыбнулся и сказал: «Билл, между гордыней и оптимизмом есть большая разница – я оптимист, вот и все».

– Так или иначе, у тебя уже есть общая картина. Добрый человек, великолепный учитель, острый ум. Он специализировался на Гражданской войне, а теперь он даже не знает, что это такое, не говоря уже о том, кто победил. Черт, да он даже имени своего не знает, и довольно скоро – на самом деле чем скорее, тем лучше – он умрет, понятия не имея о том, что вообще когда-то жил.

Мужчина средних лет в футболке Университета штата Мэн и драных джинсах, шаркая, прошел через игровую площадку, под мышкой у него был зажат мятый бумажный пакет, из тех, что выдают в магазинах. Он остановился около закусочной, чтобы изучить содержимое контейнера для мусора, авось найдется пара бутылок. Когда он наклонился, Ральф увидел темно-зеленую оболочку, которая окружала его, и более светлую веревочку, которая, колыхаясь, поднималась от его головы. И вдруг Ральф понял, что он слишком устал, чтобы закрыть глаза, слишком устал, чтобы захотеть не видеть этого.

40
{"b":"14050","o":1}