Я была достаточно молода, чтобы адаптироваться к этой ненормальной жизни и не находить ничего странного в том, чтобы проводить по утрам время в ближайшем временном госпитале, делая повязки для пузырящейся кожи, стараясь не вдыхать запах плоти, пораженной гангреной, и думая, кто же в следующий раз окажется на этом месте. Далее следовал полдень с Холмсом возле микроскопа и бунзеновской горелки и наконец – вечер за рабочим столом с погружением в греческий текст. Это было сумасшедшее время, но как бы то ни было, безумие вокруг меня и смятение во мне самой как-то уравновешивали друг друга, и я ухитрилась выжить между ними.

Иногда я задавалась вопросом, как мог Холмс спокойно разводить пчел, ставить свои опыты и вести долгие разговоры здесь, в Суссексе, со мной в то время, как его страну поглощали живьем на полях Вердена и Ипра. Правда, временами он давал консультации, это я знала точно. Изредка у Холмса появлялись странные люди и запирались с ним на весь день, а после исчезали в ночи. Дважды он выезжал в Лондон на недельные тренировочные курсы, но когда он вернулся во второй раз с тонким порезом на лице и изнурительным кашлем, который мучил его целый месяц, я поинтересовалась, какого рода тренировкой он занимался. Он тогда смутился и отказался отвечать. Я не услышала ответа и по прошествии нескольких лет.

Вскоре я стала задаваться вопросом, к чему нужен университетский диплом, к чему преследовать преступников, даже убийц, когда полмиллиона солдат истекают кровью в Вердене, когда никто из отправлявшихся на фронт не уверен, что не вернется в Англию изувеченным.

Состояние безысходности охватило меня в один из пасмурных дней начала 1917 года, когда я сидела у кровати молодого солдата и читала ему письмо от его жены, а спустя некоторое время увидела, как он захлебнулся собственной кровью из простреленного легкого. Большинство семнадцатилетних девушек доплелись бы до дома и там бы выплакались. Я же ворвалась в дом Холмса и излила свою ярость, набросившись на пробирки и приборы на глазах у озадаченного детектива.

– Какого черта мы здесь делаем? – возмущалась я. – Неужели мы ничего не можем? Конечно, там нужны шпионы или переводчики, или кто там еще, а мы тут сидим и играем в игры.

Я продолжала в том же духе еще какое-то время. Когда же начала иссякать, Холмс молча встал и пошел попросить миссис Хадсон приготовить чаю. Он сам его принес и разлил по кружкам. Мы сели.

– Это из-за чего? – спокойно спросил он.

Я опустилась на стул, внезапно почувствовав себя смертельно уставшей, и рассказала ему. Он отпил свой чай.

– Так ты считаешь, что мы здесь ничего не делаем. Нет, не отступай от своей позиции, ты совершенно права. На первый взгляд, за редкими исключениями, мы вроде бы отсиживаемся здесь, пережидаем войну. Мы оставили ее шутам, что у власти, и доверчивым труженикам, которые покорно маршируют умирать. А что после, Рассел? Ты в состоянии заглянуть подальше: что будет после того, как закончится это безумие? Существуют две вероятности, не так ли? Первая – мы проиграем войну. Даже если в нее вступит Америка, теплые тела, чтобы забить ими траншеи, и пища кончатся у нас раньше, чем у Германии. Я допускаю и вторую – нам удастся отбросить их. Что тогда? Правительство начнет перестройку, те, кто выживет, вернутся в свои дома, и с виду воцарятся покой и счастье. Но это будет лишь с виду, на поверхности, а вместе с тем резко возрастет преступность, которая склонна питаться падалью и процветать под носом у невнимательных властей. Если мы выиграем войну, понадобятся люди с моими, с нашими способностями.

– А если нет?

– Если мы проиграем? Неужели ты думаешь, что человек, способный менять внешность и подмечать детали, будет бесполезен в оккупированной Британии?

Мало что можно было возразить на это. Я утихомирилась и вернулась к книгам. Впоследствии мне представилась возможность сделать кое-что конкретное в связи с войной.

Когда подошло время учебы в Оксфорде, я решила остановиться на двух науках: химии и теологии – творениях материального мира и глубин человеческого разума.

Эти последние весна и лето поправляющегося Холмса были особенно напряженными. В то время как Соединенные Штаты вступили в войну, моя учеба у знаменитого детектива стала довольно напряженной и забирала у нас обоих много сил. Наши химические эксперименты усложнились, а задачи, которые он мне предлагал, отнимали у меня целые дни. Иногда я удостаивалась улыбки за удачное решение, и мне казалось, что эти своего рода экзамены я сдавала весьма успешно.

В конце лета экзамены постепенно закончились, сменившись долгими беседами. Хотя за Ла-Маншем продолжалось массовое кровопролитие и воздух сотрясали гул аэропланов и дребезжание стекол, и хотя я знала, что мне предстоит провести еще немало часов на станции чрезвычайной медицинской помощи, главное, что я помню о лете 1917 года, это какое красивое было небо. Моим летом были небо и холмы, на склонах которых мы проводили в беседах целые часы. Я купила маленькие шахматы из слоновой кости и носила их в кармане; мы сыграли в них бесчисленное множество партий на открытом воздухе. Я храню их и по сей день, и каждый раз, когда открываю коробку, мне кажется, что я слышу запах свежескошенного сена.

Однажды теплым, спокойным вечером после заката мы возвращались с прогулки. Когда мы проходили мимо фруктового сада, в котором стояли ульи Холмса, он внезапно резко остановился и наклонил голову, к чему-то прислушиваясь. Спустя мгновение он кашлянул и направился к калитке сада. Я последовала за ним и, подойдя поближе, услышала то, что его искушенный слух уловил на большем расстоянии: высокий звук, напоминающий нескончаемый и пронзительный, но в то же время тихий крик, который исходил из улья перед нами.

Холмс стоял уставившись на белый, мирный с виду ящик, потом с раздражением щелкнул языком.

– Что это? – спросила я. – Что значит этот их шум?

– Такой звук издает рассерженная матка. Этот улей уже дал одно потомство, но, похоже, не собирается на этом останавливаться. На прошлой неделе у новой матки был брачный полет, и она торопится умертвить своих соперниц. Обычно рабочие пчелы с ней заодно, но сейчас они, вероятно, зная, что она собирается дать новое потомство, не позволяют ей сделать это. Они покрыли королевские ячейки сотов толстым слоем воска, так что она не может достать принцесс, а те в свою очередь не могут ответить на ее вызов.

– А что произойдет, если одна все же вырвется из плена?

– Матка имеет преимущество и наверняка ее убьет.

– Даже если ей все равно придется покинуть улей?

– Стремление убить в ней неосознанно, оно определяется инстинктом.

Через несколько недель я уезжала в Оксфорд. Холмс и миссис Хадсон устроили мне проводы. Когда пробил час расставания, я обняла миссис Хадсон и повернулась к Холмсу.

– Спасибо вам. – Это было все, что я смогла из себя выдавить.

– Научись чему-нибудь, – сказал он, – найди учителей и научись. – И это было все, что он смог сказать мне. Мы пожали друг другу руки, и наши жизненные пути разделились.

Оксфордский университет, в который я поступила в 1917 году, представлял собой лишь тень прежнего великолепия. Количество его обитателей составляло десятую часть от их числа в 1914 году до войны и было в несколько раз меньше, чем после эпидемии «черной смерти».

Малочисленные бледные, отмеченные ранами войны, изнуренные преподаватели в черных мантиях да считанные студенты, включая меня, – вот и все, кто составлял население студенческого городка.

Я много ожидала от университета и, признаться, не обманулась в своих ожиданиях. Я нашла учителей, как велел мне Холмс, даже до того, как из Франции вернулись уцелевшие преподаватели-мужчины, оставив там многих товарищей. Я узнала женщин и мужчин, которых не пугали моя гордость, острый ум, которые бросали мне вызов и состязались со мной. Некоторые из них превосходили даже Холмса в способности давать краткие и точные оценки. Я, к своему удивлению, обнаружила, что не скучаю по Холмсу, а тот факт, что тетя была далеко от меня, немного смягчал мое раздражение правилами поведения (чтобы уйти на прогулку, необходимо было спрашивать разрешение; в каждой общей вечеринке требовалось присутствие не менее двух женщин; общие вечеринки в кафе позволялись только с двух до пяти тридцати пополудни, а если позже, то только с разрешения, и т.д. и т.п.). Многие девушки находили эти правила возмутительными. Я была менее критична, вероятно, потому, что достигла большего проворства в преодолевании за короткое время заборов и перемещении с крыш в верхние окна зданий.