— Что? Кто обещал? Пос... как? Ох и имечко... Да откуда ж он взялся? Ой, Господи, помилуй, горе мне, бредить начал, что ж за напасть такая?

Федюшка вновь вырвался и встал напротив бабушки в позу боксера.

— Ты!.. Я не брежу. Он сказал, что я умру, а он никогда не врет. Он все знает, все может.

— Да кто он-то?

— Постратоис! Мы с ним летали. Вот, сундучок привез.

Тут бабушка углядела на столе сундучок и оторопело замерла:

— Боже, что это, откуда?

— Говорю ж тебе — летали мы. Клад это.

Бабушка перекрестилась и испуганно оглядела комнату. Реальность сундучка не вызывала никаких сомнений.

— И он сказал, что я умру сегодня, что я не проснусь! — И Федюшка вновь заплакал. Бабушка опять прижала его к себе и снова начала успокаивать, приговаривая:

— Господи, да кто ж тебе явился-то? — Ей удалось затащить Федюшку на кровать, хотя он сопротивлялся этому отчаянно. — Ну, ну, успокойся, засни, попробуй...

— Как засни?! Что ты говоришь, старая. Он же сказал, что я не проснусь!

— Да плевать на то, что он там наговорил! — вскричала бабушка, — бес это какой-нибудь был, сатана... Ой, Господи, помилуй, да врет он всё... — В голове ее тоже крутилась кутерьма, уж очень ее сундучок смущал.

Наконец, Федюшка устал сопротивляться и затих. Она перекрестила его и призвала на помощь все небесные силы и всех святых угодников.

Федюшка дернулся при этом, но буянить больше не стал, сил не было. Не взирая на его сопротивление, веки его закрывались и наконец закрылись. Одолел сон Федюшку. «Да что ж я делаю, почему я сплю?! Ведь этот сон, последний мой сон на земле, просыпаться немедленно»... — кричал-голосил откуда-то из дальних глубин его нутра его повелитель, капризный маленький человечек по имени «хочу». Слышал Федюшка вопль его, но проснуться не мог.

— Ты хочешь проснуться? — услышал вдруг Федюшка. Голос, очень похожий на голос Постратоиса шептал ему на ухо из пустоты.

— Да, — плаксиво ответил Федюшка, озираясь вокруг себя и никого не видя.

— Никогда! — сказал голос зловещим шепотом, и даже слюной было обрызгано ухо Федюшки. И тут он увидел, что в метре от его глаз из воздуха начинают проступать черные буквы, точно рукой каллиграфа написанные, со всякими завитушками и буквы эти образуют все то же страшное для Федюшки слово «НИКОГДА». Сцепленные в слово буквы ожили, слово закачалось, запрыгало, оно и ощущалось Федюшкой как живое, обмиравший от страха, он нисколько не сомневался, что перед ним живое существо — слово «НИКОГДА», имеющее силу и власть над его жизнью. Слово вдруг вспыхнуло каким-то невиданным черным огнем и Федюшку сразу обдало сильным жаром. Он завороженно глядел на колыхание черных языков черного пламени, и некий голос внутри него говорил, что это и есть гееннский огонь. И таким страхом и такой тоской прониклось все существо его, словно сам старик Страх дышал на него из пылающего слова, и сама старуха Тоска вцепилась в него своими зубами. Ему казалось, что все вокруг него, каж- дая пылинка в воздухе кричит ему — «НИКОГДА». И никуда не убежать от этого могучего слова, от этого крика, от жаркого полыхания, от Тоски и Страха. Он зажмурил глаза и все равно не закрылся от полыхающего, жгущего слова, он увидел старика на коленях, вожделенно глядящего в вырытую им яму, из которой вылетел черный комок, с треском распавшийся на буквы, и это были всё те же буквы: H, И, К, О, Г, Д, А, они тут же вспыхнули черным огнем, и слово «НИКОГДА» задрыгалось, громко хохоча, у старика над головой. Но он не видел этого слова, не чувствовал его и, только когда вступило ему в сердце, когда он схватился рукой за грудь, повернул он безумные глаза свои в направлении слова и тут же упал замертво. Взвыло слово и черной молнией метнулось туда, где юный злодей Хулио снимал часы с пьяного.

Встало, загорелось слово между глазами Хулио и часами, но ничего, кроме часов, не видел Хулио, не слышал он злорадного раскатистого хохота — «НИКОГДА!» Металось слово по миру и кричало и шептало людям, что не свершится ничего из того, что они задумали, а свершится то, что задумано о них высшими силами. Но не слышит никто ни крика сего, ни шепота, не чувствует жара, не видит полыхания. Разожмурил, открыл глаза Федюшка и почувствовал, что разжались зубы старухи Тоски и дыхание старика Страха утихло, полегчало Федюшке, его вдруг повлекло вперед, туда, где ему слышался шум прибоя. И он двинулся туда, и с каждым шагом спадала с души тяжесть от пляски пылающего «НИКОГДА». Он все более ускорял шаг и наконец побежал во всю прыть, на какую только способен был. И вскоре он действительно оказался на берегу моря. Остановился он зачарованный. Несказанная благодать лилась на него отовсюду. И солнце было тут необыкновенное, и море было необыкновенное, и воздух был целительным и чарующим, от одного глотка его по телу расходилась дивная, ни с чем не сравнимая приятность, суета мыслей пропадала, и являлось такое успокоение, такая тихая радость, что слезы умиления сами собой текли из глаз. И на умиротворенный Федюшкин ум пришла вдруг мысль, что то блаженство, которое он сейчас испытывал, и есть цель жизни человеческой, ибо не представлялось ему, что могло быть выше этого. Никакое удовольствие от съеденной какой-нибудь вкуснятины, никакая радость от сотворенного умом или руками ни в какое сравнение не шли с тем состоянием, в котором находился Федюшка, подставив себя райскому солнцу и воздуху и любуясь синим морем и белыми барашками на гребнях волн. На холме у моря сидел очень высокий обнаженный человек с прекрасным лицом. Он улыбаясь смотрел на море. Вдруг из моря, метрах в ста от берега, поднялась огромная темно-синяя голова, а из затылка ее вверх взметнулся голубой фонтан воды. Улыбающийся человек показал пальцем на голову и сказал:

— Кит.

Услышав это, голова выпустила еще один фонтан и погрузилась в воду.

И забурлило море, и тысячи обитателей его оказались на его поверхности. Они резвились в воде, играли, прыгали на воздух, и на каждого из них человек указывал пальцем, и уста его не уставая произносили: акула, окунь, черепаха, осьминог... Федюшка окинул взглядом окрестности и увидал, как по зеленым склонам идут к человеку толпы зверей, а над ними летят тучи насекомых и птиц.

— Куда вы? — спросил Федюшка рядом проходящих. Он уверен был, что они поймут его, хоть и звери, и ответят ему, несмотря на то, что бессловесные.

— Именоваться к Адаму идем, — ответила одна прыгучая винторогая красавица, — у нас у всех еще нету имени, мы — безымянные.

Красавица звонко цокала по редким камням своими копытами и совершала высоченные прыжки. И тут Федюшка осознал, что он начисто забыл названия всех животных, и, как он ни напрягал память, не вспоминалось, как ни пыжился умом их назвать, придумать им всем имена — ничего не получалось. Оказалось, что это невероятно трудно, да просто невозможно дать имеющее смысл имя, образовать из звуков новое слово, то единственное слово, услышав которое, каждый бы понял о ком идет речь. Ведь и вправду, как бессмысленно тужиться, пытаясь назвать незнакомую вещь и, кроме как «штуковина» и прочей бессмыслицы, ничего на ум не приходит, да еще при этом жестами рук помогаешь. Он представил себя только среди таких вот штуковин... Да ведь даже те вещи, назначение которых знаешь, не назовешь новым словом, а будешь подыскивать известные слова, которые хоть как-то обрисовывают назначение вещи, что-то говорят о нем и из этих уже слов будешь пытаться скроить нечто новое и если что и получится, то будет это многосложное и неуклюжее словище, а вот новое, совсем новое слово сотворить, смысл, понятие сотворить и в звуке новом передать, — это оказывается совершенно невозможным для мозга человеческого. И Федюшка понял, что он находится при величайшем творении, творении слова-имени первым на земле человеком Адамом.

Гривастый могучий зверь подошел к Адаму и, услышав — «лев», сделал радостный прыжок к морю, где его окатило волной, и помчался назад.

— Лев, действительно лев! — воскликнул Федюшка...