Я осмотрелся. Слежки не было.

Вот и еще один пункт инструкции выполнен — мы на пути к Зеленогорску. Я с удовлетворением отметил, что пешая прогулка помогла Игнатьеву взять себя в руки. К тому же к нему вернулась способность думать и говорить.

— Что это было? — спросил он мрачно.

— Пустяки. Пермяков и Пугачев решили, что вас нужно убить. Но у них ничего не вышло. Не хватило сноровки. Считайте, что вы легко отделались.

Если бы я не был писателем, то не обратил бы внимания на возникшую паузу. Из общих соображений было понятно, как должен был бы строиться наш дальнейший диалог. «Не может быть! Не верю! Какая белиберда! С чего бы это они»! Но ничего подобного я от Игнатьева не услышал. Он сидел, низко опустив голову, и молчал. Я не психолог, но объяснение подобному поведению могло быть только одно — он знал, почему Пермяков и Пугачев решили его убить, и находил их действия оправданными.

Мои романтические представления о том, что нехорошо уничтожать писателей только за то, что кому-то не нравятся сочиненные ими тексты, столкнулись с какими-то неведомыми мне резонами. Я глубоко задумался. Неужели существуют ситуации, когда убийство представляется разумным не только палачам, но и самой жертве?

Мне стало любопытно. Если бы я сочинял текст про потерявших смысл жизни литераторов, то подобный психологический выверт, без сомнений, добавил бы моим героям объема и глубины. Но это в тексте, а в реальной жизни такой сюжетный ход практически исключен. Трудно ожидать, что не слишком удачливый писатель к тому же нелюдимый и коммерчески бесперспективный, мог вызвать столь сильную эмоциональную реакцию у… у противников. Впрочем, откуда мне знать, как работают у начальников мозги?

Неожиданно до меня дошло, что история с Игнатьевым не столько гадкая и опасная, сколько таинственная. Да и поведение самого Игнатьева — загадка. Не могу сказать, что мне захотелось ее разгадать. Если бы я мог убежать, то с удовольствием бы сделал это. При всем свойственном мне любопытстве.

Хорошо было бы написать книгу о трусости. Не о страхе, а именно о трусости. И не о предусмотрительности, которую часто путают с трусостью. Страх — это всего лишь повод сделать выбор, предусмотрительность — это попытка извлечь из своего страха наибольшую выгоду, а трусость, соответственно, непреодолимое желание отказаться от выбора. Поскольку предусмотрительность и трусость мне совсем не свойственны, в истории с Игнатьевым я выбрал третий вариант, поддался давлению совести, моментально лишив себя возможности получить выгоду или, что, наверное, было бы разумнее, остаться в стороне. Но все эти рассуждения хороши для книги, а в реальной жизни я свободы выбора давно лишен.

Писатель не должен убивать другого писателя. Даже самоубийство для писателя должно быть исключено. Почему я так решил? Сам придумал или кто-то мне это подсказал? Мне почему кажется, что кто-то долго и нудно вдалбливал эту неочевидную истину в мою голову. И я это затвердил, да так твердо, что по-другому думать уже не могу. И не хочу. Не исключено, что я ошибаюсь. Но это ничего, в сущности, не меняет. Я должен был попытаться спасти Игнатьева, и я это сделал. Конечно, без отца, Настасьи и Островского у меня бы ничего не получилось. Но это говорит только о том, что у энэнов способность делать хорошие дела выше, чем у людей. Что приятно.

— Простите, Игорь, мне кажется, что вы знаете вескую причину, заставившую Пермякова и Пугачева приговорить вас к смерти. Это так?

— Да, — ответил Игнатьев. — На их месте я поступил бы так же.

— Вот даже как! — удивился я.

— Есть вещи, которые сильнее человека и его морали.

— Как у Мартина, который сидел в винном погребе?

— Да.

— Но писатель не должен убивать другого писателя!

— Странное заявление! Почему вы выделяете из всего многообразия людей именно писателей? Заповедь — не убий распространяется на всех разумных существ без исключения, вне зависимости от их профессии. Однако, обстоятельства часто оказываются сильнее наших моральных принципов.

— Как в вашем случае?

— Да.

— То есть, желание Пермякова и Пугачева пристрелить вас оправданно, а я зря вмешался в это дело?

— То, что я понимаю тайные мотивы этих стервецов, не означает, что я согласен подставлять голову под пули. Я благодарен вам, Иван. Вы подарили мне вторую жизнь, я этого никогда не забуду. Надеюсь, что смогу отплатить вам сторицей. Звучит пошловато, но впредь можете на меня рассчитывать. Скажу больше, уверен, что еще пригожусь.

Я кивнул, принимая благодарность. Мы замолчали. Можно было ожидать, что Игнатьев, расчувствуется и сам расскажет мне об этой загадочной причине, заставившей Пермякова взяться за пистолет. Но Игнатьев решил не делиться со мной, наверное, посчитал, что если я узнаю эту страшную тайну, то моя жизнь с этой минуты будет точно так же подвергать смертельной опасности, как и его собственная. Он не учел, что само по себе мое участие в операции по его спасению делает меня таким же врагом начальников, как и он сам.

Мы без приключений добрались до третьего шоссе после зеленогорской развилки. Игнатьев сидел молча, я тоже вроде бы уже все сказал, начинать разговор о судьбах литературы было глупо. На всякий случай, я время от времени бросал взгляд в зеркало заднего обзора, с облегчением отмечая, что погони нет. Я старался ехать не слишком быстро, опасаясь наледи на дороге. Некоторое время мы тащились вслед за автобусом местной линии, но довольно быстро мне это надоело, я прибавил газу и легко обошел его. Навстречу нам попался только фургон, доставивший в деревенский магазин продукты на целую неделю и теперь порожняком возвращавшийся в город.

Я притормозил возле памятного валуна, места гибели Михалыча. Дорожные службы успели навести порядок и ничто больше не напоминало о том, что всего месяц тому назад здесь произошла ужасная авария. Но я ничего не забыл. И лежащий на боку серебристый Тойота Лендкрузер, и Михалыча с окровавленным лицом, сидящего прямо на снегу, и «Вальтер», выпавший из его рук после того, как он выстрелил в меня…

К своему ужасу я вспомнил и то, что всего час тому назад женщина Михалыча пыталась убить меня, мстя за дорогого ей человека. И это бы ей, конечно, удалось, если бы не Настасья. Как же мне повезло, что она оказалась рядом. Благодаря ее сноровке, мне вместо пули достался всего лишь плевок. Неприятное доказательство прискорбного факта, что жизнь моя подвергалась ничуть не меньшей опасности, чем жизнь Игнатьева. Ему повезло, но и мне повезло. Хорошо, что все закончилось.

Зазвонил мобильник. Отец.

— У тебя все в порядке, Ив? — спросил он.

— Да, все хорошо, скоро доберемся до места.

— Прекрасно. Должен сообщить, что опасности больше нет. Инцидент исчерпан. Но Игнатьеву об этом не говори. Нам нужно, чтобы он добровольно признался, почему противники решили его убить. Не сомневаюсь, что ему это известно. Он, случайно, не рассказал тебе об этом?

— Пока нет.

— Еще расскажет. Хочу тебя поздравить, ты очень хорошо справился со своей ролью. Молодчина!

— Спасибо, папа!

— Постарайся, пожалуйста, больше не попадать в подобные ситуации.

— И сам не хочу.

— Возвращайся скорее, Анна тебя ждет, да и мне нужно тебе многое рассказать.

— Я постараюсь.

Игнатьев с интересом посмотрел на меня.

— Ваш отец знает о нашем приключении?

— Конечно, без него бы мы не спаслись.

Я хотел рассказать Игнатьеву о Настасье и Островском, но передумал. Еще не время. Пусть сначала поделится своей частью правды, а потом уж и я, может быть, расскажу, что знаю.

Мобильник опять зазвонил. На этот раз я услышал голос Анны.

— Привет, Ив! У тебя все в порядке?

— Надеюсь, что так.

— Тебя ждать к ужину?

— Обязательно буду.