Электричества я не зажигаю. Ивану Ивановичу свет не нужен, мне тоже. Я смотрю в черный квадрат окна и думаю о Давиде. Как он там сейчас? Понятно, что ужасно, но все-таки как? Ему голодно, страшно, его мучают бандиты, он не понимает, почему до сих пор не внесен выкуп, или, наоборот, знает про болезнь отца и впал в отчаяние? Я не могу себе представить принца израильского в унижении и ничтожестве. И не хочу этого представлять. Я тороплю колеса, чтобы они быстрей, еще быстрей мчали меня к цели. От этого дыхание мое учащается, сбивается с такта.

Неспешную речь своего спутника я почти не слушаю, меня даже немного раздражает говорливость Ивана Ивановича.

(Не мешай, глупая девчонка! Не заглушай его голос своими плаксивыми мыслями!)

– …То, что называют «старостью», на самом деле является зрелостью, и это самая лучшая, самая долгая пора жизни, но люди этого не понимают, они боятся стареть, потому что для них старость – это болезни, телесная слабость и угасание ума, но такою старость бывает только у людей, неправильно проживших свою жизнь. Ты скажешь, что все старики таковы, и будешь почти права – но лишь в том смысле, что почти все люди проживают жизнь неправильно. Болезни с возрастом развиваются от дурного обращения с собственным телом; дряхлость происходит оттого, что человек ослабляет, а не взращивает свой Жизнесвет; ум угасает у тех, кто мало пользовался мозгом и дурно с ним обходился. Всего этого можно избежать… – Он поворачивает ко мне голову, словно пытаясь понять, не уснула ли я.

– В самом деле? – рассеянно говорю я. До старости еще надо дожить, пока у меня и в молодости проблем хватает.

– Безусловно! Старость не обязательно сопровождается немощами – посмотри на меня, я совершенно здоров и никогда не болею. То, что называют «старческой слабостью», на самом деле – замедление круговращения Жизнесвета, его постепенное дозревание, и это не беда, а благо, потому что зрелому телу требуется меньше движения, оно меньше дергается и суетится, и от этого, если ты здоров, всё существо наполняется покоем и довольством. А против угасания разума есть свои средства – особые упражнения, которым я тебя со временем научу, и если ты будешь прилежно учиться, то когда-нибудь вырастешь из маленькой тигрицы в большую, и проживешь долго-долго, и уйдешь лишь тогда, когда будешь знать, что прожила свою жизнь счастливо и сполна, выпила ее сок до последней капли…

В этом месте я вынуждена остановить воспоминание, потому что в мою палату кто-то входит. Два человека, пожилых. Я их не знаю, эманации мне незнакомы.

Досадно, что я не дослушала речь Ивана Ивановича, адресованную не двадцатисемилетней девочке, а мне, мне!

Но, включив «обослух» и прочувствовав «масть» разговаривающей пары (словечки из лексикона Ивана Ивановича выскакивают, потому что во мне еще не затих его голос), я ощущаю уже не раздражение, а давно забытое чувство: зависть.

Вот отличная иллюстрация к панегирику старости, который Иван Иванович произнес перед своей невнимательной слушательницей.

Мои биорецепторы улавливают волну настоящего, беспримесного счастья, и я не успеваю вовремя остановить царапнувшую сердце мысль: «Если б я не побежала на звук трамвая, а оглянулась бы и остановилась… Если б я вернулась, мы могли бы стать такими же».

Есть тут, конечно, доля комичности. Прямо Герцен с Огаревым на Воробьевых горах. Но бояться комичности комично – цитата из самого себя. Мы давно уже по ту сторону этих смешных страхов, а скоро вообще будем по ту сторону – всего на свете, и надо отнестись к этому спокойно. Ну не спокойно, так ответственно, как ты привык относиться ко всему серьезному.

Он нарочно шел на несколько шагов впереди Жабы, чтоб она не видела его взгляда. На лестничной площадке перед третьим этажом пришлось остановиться, чтобы перевести дух, слишком быстро поднимались, но Клим закрыл глаза и таким образом уклонился от ее детектора лжи.

– Сердце? – сразу спросила Жанна. Она, естественно, была встревожена. – Дать жалюлю?

Это они так между собой называли пилюли, по-французски gélule.

– Нормально всё. Можем двигаться дальше.

И снова занял позицию в авангарде.

На томографию он ездил один, хоть Жаба упрашивала взять ее с собой, даже требовала и пробовала скандалить, но, когда поняла, что он не уступит, смирилась. Она всегда чувствовала границы возможного, потому что умница и спутница жизни.

Того, чего он боялся, исследование не обнаружило, но выяснилось другое, пожалуй, что и похуже. Определенно хуже. Клим поморщился на холодок страха в груди. Ладно, всё такое вкусное, одно слаще другого. Не чума, так холера. Когда-нибудь всё заканчивается, и лучше идти к концу не вслепую, а зная расклад карт.

На обратном пути из клиники он думал не о своих кислых перспективах, а о том, как сказать Жабе. Не говорить было нельзя. Врать ей он никогда не умел.

Задачка…

Так и не придумав оптимального решения, он пошел не в главное здание, где жена в это время занималась французским. Полчаса, остававшиеся до ее возвращения, он решил провести дома, чтобы продумать сценарий непростой беседы.

Чуднáя штука – чувство дома. Он всю жизнь любил переезжать с места на место, путешествовать и не понимал, почему жене не терпится вернуться восвояси. А теперь понял. Дом – расширение твоего внутреннего пространства, вторая кожа с собственной системой дыхания.

Два года назад, приняв решение «удалиться от мира» (его шутка, которую она охотно подхватила), супруги с удовольствием взялись обставлять и декорировать свою квартиру в резиденции «Времена года». Невысказанную вслух, но витавшую в воздухе идею следовало бы сформулировать так: «Наше последнее жилище должно быть идеальным». Поэтому ничего лишнего, случайного, раздражающего, и чтоб ни один квадратный сантиметр не пропал зря. Это было, как увлекательная игра – разместиться на шестидесяти пяти метрах после российских хором. Будто на старости лет кукольный домик обустраивали.

Московская квартира и загородный дом были проданы, деньги переведены на счет, завещанный Фонду поддержки молодых ученых. Перед тем, как «удалиться от мира», Клим аккуратно завершил земные дела, сделал все нужные распоряжения. Себе оставил небольшой портфель – для развлечения, чтоб мозги не скучали. Но и эти акции были завещаны Фонду. Сыну с дочерью (они были двойняшки) после смерти родителей достанутся только личные вещи, на память.

Удачные получились дети. Умные, сильные, самодостаточные. Как-то, в самоедскую минуту, Жаба сказала: «Дети чаще всего вырастают хорошими, если мать их недостаточно любит». Ну, насчет «недостаточно» – вопрос спорный, но что правда, то правда: больше всего на свете она любила мужа, а о сыне с дочерью просто заботилась. С точки зрения Клима, угрызаться тут было не из-за чего. Потому что дети – дорогие, но временные гости, повзрослеют и уйдут, а муж и жена – это до конца.

У него была собственная теория воспитания. Детей нужно дрессировать, как породистых щенят, для самостоятельной жизни – вот в чем главный долг отца и матери, а вовсе не в том, чтоб тешить родительские инстинкты. Свою функцию Клим счел исполненной, когда Сашка с Машкой закончили аспирантуру и защитились. Такой у него с ними был уговор: получите полновесное образование, а потом живите, как угодно – но не раньше, чем пройдете весь положенный курс ученичества. В качестве базы для взрослой жизни сын и дочь получили по квартире, а в качестве «подъемных» по сто тысяч долларов (очень неплохие деньги по российским меркам 1995 года). При этом наследникам было объявлено, что это всё и никакого наследства не будет. Вперед, ребята. Вся жизнь ваша.

И ничего, оба отлично устроились. Сашка пошел дальше по научной линии, у него в Калифорнии своя лаборатория. Машка занялась бизнесом, она всегда была немножко авантюристкой. Несколько первых блинов у девочки встали комом, один раз даже пришлось ее выручать с просроченным кредитом. Клим сделал это очень неохотно, потому что у предпринимателя не должно быть папочки с толстой мошной, это расслабляет. Но Машка молодец. Встала на ноги и долг вернула, даже настояла на выплате процентов, как за банковскую ссуду.