Публикация от 23 июля 1921 г.

78. ИУДЕЙ ВИДИТ СВОЙ НАРОД ТАК, КАК ВИДЯТ ЕГО ДРУГИЕ

На этой неделе мы представляем комментарий еще одного иудея о его расе и ради добра по отношению к этой расе. Берт Леви высказал это перед Иудейским Женским Советом и ложами ордена Б'най Б'рит, и это поможет читателям этого материала понять некоторые более до­стоверные, хотя и незначительные, влияния, которые действуют среди американского иудейства. Он откро­венно раскрывает каждый очевидный недостаток, и можно надеяться, что в один прекрасный день с от­кровенным пером он заглянет глубже. Г-н Леви выбрал нижеследующий заголовок:

ВО ИМЯ ДОБРА К ЭТОЙ РАСЕ

Я пришел из далекой страны, молодой иудей с пе­чальными глазами, бледным лицом, поэтически на­строенный, с невысказанной любовью моего народа, горящей в моей груди. От польско-русских родителей в мой характер перешла неопределимая печаль (врожденная, вероятно, от преследований, которым подвергались мой отец и моя мать), которая остави­ла во мне высокую напряженность и чувствитель­ность к антисемитским высказываниям моих одно­классников.

Предаваясь праздным мечтам под влиянием како­го-либо старого брошенного древка или копаясь в заб­рошенных отвалах небольшого шахтерского городка моей юности, я составлял представление о том новом мире, о котором я так часто читал, о той великой стра­не, в которой не существовало никаких предрассудков против моей расы - о Новом Иерусалиме.

Робко прижимая к своей груди некоторые позаим­ствованные американские книги или журналы, я искал тень и предавался мечтам над страницами, содержащи­ми множество иудейских лиц, и с гордостью и благо­дарностью читал о высоких местах, занимаемых пред­ставителями моего народа в музыке, искусстве, литера­туре и на сцене. История этого нового Сиона была на­полнена иудейскими именами и добрыми делами иуде­ев, и желание быть среди великих представителей мое­го народа охватывало меня. Между моим дорогим отцом и мною существовала связь любви, слишком святой, что­бы выразить ее словами, когда я смотрел на его дорогое лицо в последний раз в этом мире и сказал ему печаль­ное «прощай» перед моим отъездом в Новый Иерусалим. Он прижал меня к своей груди и прошептал:

«Не забывай, что ты иудей, и если тебе потребует­ся сочувствие, любовь или помощь, иди к своей расе и покажи свое Арба Канфот». (Согласно Пятой книге Ста­рого Завета, том XXII, стр. 12, иудеи обязаны носить особый орнамент на четырех углах своих жилетов, и этот завет соблюдается до настоящего времени, они носят особый жилет со специальными нашивками с та­ким орнаментом, скрываемыми, как правило, под обычной одеждой.)

Я пронес слова моего отца через океан в моем серд­це и в моей памяти, а его затуманенные слезами глаза и сила объятия его больших любящих рук никогда не по­кидали меня; в действительности иногда это чувство настолько сильно, что мне трудно поверить, что он не рядом со мной и говорит мне, несмотря на многие разо­чарования, что в конце концов иудеи остаются моими братьями и сестрами.

Словами нельзя описать мои чувства, когда передо мной раскрылись красоты Нового Мира. В прекрасном контрасте по отношению к меланхолии моей собствен­ной страны оказались радостные цвета Самоа с его бла­годарной памятью о Роберте Луисе Стивенсоне, под­нявшегося как сказка из глубин Тихого океана, чтобы позволить мне увидеть мою мечту об Америке как о Но­вом Иерусалиме.

О, эти прекрасные дни и прекрасные ночи в этом необъятном голубом пространстве, в котором Бог и Его звезды казались такими близкими, что приходило хоро­шее решение с каждым движением великого двигателя, расположенного далеко внизу. В одну из таких ночей я сидел, слушая, как кто-то играл в музыкальном салоне, и я был внутренне благодарен Создателю за то, что в мире был Пуччини, который дал нам «Богему». И мы были там, за тысячи миль от любого места, расслабив­шись под хорошо освещенным Луной небом, слушая ме­ланхолические мелодии, которые Пуччини создал для Мими. Едва ли слышался какой-либо звук, кроме мягко­го шелеста волн, разбивавшихся о борт корабля, пока не произошло легкое движение палубы вверх в носовой ча­сти, что заинтересовало слушателей. Один из пасса­жиров, выпускник Гарвардского университета, возвра­тившись, заметил: «О, это только какой-то проклятый иудей. Он упал и довольно сильно ушибся».

Это антисемитское высказывание в такую ночь было подобно грязному пятну на прекрасной картине, и, учитывая его источник, я почувствовал глубокую пе­чаль. Поскольку я был еще одним иудеем в первой каю­те, я прошел в помещение, где оказывали помощь пост­радавшему, и увидел, что он добросердечный пожилой человек, который, как я впоследствии узнал, прожил большую жизнь, оказывал благотворительность своим согражданам, мужчинам и женщинам, независимо от их веры. Он возвращался, чтобы провести остаток своих дней в Иерусалиме (его Иерусалим - это не тот Иеру­салим, о котором я мечтал), где он снова мог бы прикос­нуться к любимым камням стены печали.

Что-то было в лице этого старого человека, это «что-то» было и в лице моего отца, моего брата, это «что-то» есть в лице каждого иудея, влекло меня к нему, как влек­ло меня к иудеям всегда, и я проводил многие часы у его постели, собирая интеллектуальные крупицы мудрости, которые он переводил сТалмуда. Яхотел бы, чтобы быв­ший студент Гарвардского университета знал бы, что морщины на лице старого человека являются ни чем иным, но патетическими метками об убийствах его друзей и родственников, которые он видел в родной стране и за которых он молился ежедневно, чтобы изжить эти ужасные воспоминания.

Позже выпускник Шрвардского университета по­просил меня присоединиться к игре. Я напомнил ему, что я тоже «проклятый иудей».

«Извините, - сказал он, -я знаю, на что вы намекаете, - это была неудачная оговорка, которую я допустил про­шлым вечером, просто манера говорить, уверяю вас».

Я нашел в нем приятного партнера, и вскоре в удоб­ном уголке курилки мы стали крепкими друзьями, и я пытался убедить его думать лучше о нашем народе.

«Мне хотелось бы услышать ваше мнение о ваших друзьях иудеях после того, как вы провели, скажем, две­надцать месяцев в Америке», - сказал он.

С тех пор я прошел вдоль и поперек по крупным го­родам Америки, и вся моя душа кричала моим собра­тьям-иудеям: «Попридержите себя!»

В тот день, когда я прибыл в Нью-Йорк, я узнал, что мой самый дорогой друг, мой отец, ушел в мир иной, и, естественно, моей первой мыслью было произнести Кад-диш, молитву иудейской литургии, произносимую сиро­тами за благополучие душ их ушедших родителей, не­что похожее на католическую мессу. Каждый мужчина иудейских кровей в определенные моменты своей жиз­ни произносит эту прекрасную молитву. И совершенно неважно, как далеко он находится от конца и насколько он отрицает веру, наступает время, когда иудей осозна­ет себя и произносит молитву Каддиш.

Публичный молельщик среди иудеев может быть привлечен только в присутствии десяти мужчин в воз­расте, превышающем возраст религиозной зрелости, и такую группу называют миньян. Безусловно, в этом ве­ликом городе, как я подумал, мне было бы легко собрать миньян; поэтому я пошел по линии наименьшего сопро­тивления, как незнакомец в незнакомой стране, и искал иудейские имена, наиболее известные публике. Я обра­тился в контору в северной части города с фамилией великого иудея над дверью. Это был великий человек, о котором я читал с такой гордостью в маленьком шахтерском городке на другом конце мира. Да! То же иудей­ское лицо было изображено на громадной фотографии в вестибюле, которое я видел в журнале, и я так приятно почувствовал себя как дома.

Полный надежд, я прошел в его контору, и приврат­ник спросил меня о моей цели посещения. Я объяснил, -привратник был иудеем, - что мне хотелось бы прочесть молитву Каддиш в честь моего отца и что я хочу соста­вить миньян. С хитрой усмешкой он направил меня к нескольким иудеям-клеркам и работникам конторы, каждый из которых улыбался, усмехался и отпускал шуточки грубоватого свойства. Затем меня наградили гримасами в присутствии крупного мужчины.