Еще раз повторюсь: я по образованию философ, а не медик, но дело в том, что практически все великие средневековые мусульманские лекари были тоже философами, и я достаточно хорошо знал не только об их идеях, но и кое-что об их достижениях в медицине.

Например, то, что великий Авиценна уже в одиннадцатом веке подробно писал о строении глаза — сетчатке, хрусталике, линзе и так далее, а в своем знаменитом «Каноне», который был обязан знать каждый студент-медик, он даже описал операцию по удалению катаракты.

Стоило же мне как-то еще в Твери заикнуться об этом гении, как сэр Арнольд сразу замахал на меня руками, чтоб я не лез не в свое дело. Понятно, что оно не мое, но неужели он сам не изучал его труды?

Ох, что-то мне не верится.

А если это и так, тогда зачем они вообще нужны со своими первобытными знаниями, когда моя Марья Петровна сработает куда как лучше? И пусть она при этом не знает ни одного латинского названия растений, даже крапиву величая жгучкой, но ведь важен результат.

Вот потому-то я и поднапряг ее перед отъездом, чтобы она приготовила питье для царя.

Поначалу она упиралась, поскольку Бориса Федоровича в глаза не видела, а на основании моих рассказов могла сделать лишь самые общие выводы типа «сердце барахлит», но потом я ее все-таки уболтал, и она состряпала какое-то успокаивающее снадобье.

Правда, при этом она заверила меня, что особой силы в нем нет и если что-то серьезное, то понадобятся совсем иные травы, а какие — опять-таки надо смотреть на страдальца, но для ободрения, то есть в качестве легкого стимулятора, если моторчик немного пошаливает, вполне годится.

Кстати, Годунов брать у меня фляжку с отваром поначалу вообще отказывался. И дело не в опасении, что я его отравлю. Эта победа, видишь ли, так благотворно на него подействовала, что он, считай, выздоровел.

Интересно, эйфория сродни впадению в первую стадию маразма? Глядя на царя, мне почему-то показалось, что да. Потом-то он все-таки принял у меня фляжку, но так на нее смотрел, что я сразу понял — не притронется.

Ну и ладно. Наше дело — предложить, а его…

Перед самым уходом от царевича мне показалось, что я себя чем-то выдал. Во всяком случае, он очень странно на меня посмотрел и тихо, глядя куда-то в сторону, произнес:

— Батюшка как-то обмолвился, что уж больно много изменщиков на Руси развелось. Что ни князь, что ни боярин — почитай, все волками глядят. Случись кака беда, вовсе опереться не на кого.

— Нынче-то его воеводы победили, — нарочито бодрым тоном заметил я.

— Победили, да не до конца. К тому ж все одно — не по душе боярам, что на троне Борис Федорович. — И после небольшой паузы вдруг жалобно спросил: — Ты-то хошь нас не бросишь, княж Феликс Константиныч, коль вовсе худо дела пойдут?

— Прежде чем до тебя добраться, придется убить меня, — твердо заверил я его. — На икону не крещусь — сам знаешь, что я не православный, но мое слово и без любой иконы крепче булата. Только вначале кое-что доделаю, а уж потом весь к твоим услугам. К твоим и… Ксении Борисовны, — добавил я и невольно посмотрел в сторону бывшей решетки, которой теперь давно не было видно — лишь пустой проем, наглухо заложенный кирпичами буквально через три дня после моего возвращения.

Странно. Вроде бы я особо не обращал внимание ни на нее, ни на любопытный глаз, но, впервые обнаружив, что решетки не стало, внезапно ощутил, будто мне чего-то не хватает.

И вдохновение во время рассказов куда-то исчезло, да и вообще — что-то не то, и все.

Даже удивительно.

Федор тоже посмотрел в сторону бывшей решетки и досадливо поморщился, а затем после некоторых колебаний все-таки спросил, пытливо уставившись на меня:

— А ты словно прощаешься ныне?

— Прощаются перед смертью, а у нас с тобой и твоей милой сестрицей еще лет пятьдесят впереди, а то и поболе, — вывернулся я.

— Так-то оно так, токмо… — неуверенно протянул царевич, но перечить не решился, наконец-то подавшись к выходу. Он вообще был весьма послушным мальчишкой.

Пожалуй, чересчур послушным.

Что-то мне удалось изменить в его характере и особенно в поведении за время пребывания в летнем лагере полка Стражи Верных, но стоило ему вернуться в Москву, окунуться в прежнюю жизнь — и все.

Еще бы. Он же для царя вроде любимой игрушки, с которой не расстаются ни на миг и берегут как зеницу ока — не дай бог сломается. А я ведь еще до отъезда в Углич говорил Борису Федоровичу, что так нельзя.

Даже индийских мудрецов ему процитировал, которые советуют до пяти лет обращаться с сыном, как с царем, с пяти до пятнадцати — как со слугой, а после пятнадцати — как с другом. И еще специально подчеркнул: «С другом».

Но… воз и ныне там.

Игрушка продолжает пребывать в игрушках, так что все изменения как корова языком слизнула.

Внешние — силенка в мышцах, подтянутость и упругость тела — еще оставались, но и те грозили в самом скором времени сойти на нет.

Я еще раз критически посмотрел царевичу вслед и сокрушенно вздохнул.

Так и есть.

Вон уже и жирок появился, и там и тут, а ведь по возвращении из полка отсутствовал. Конечно, соблазн велик, и когда столько вкуснятины на столе, то поневоле слопаешь двойную порцию, невзирая на мои наставления.

А ведь сколько раз я ему напоминал, что избыток пищи мешает тонкости ума и та, которую организм не переваривает, съедает того, кто ее съел. Но я был один, а все остальные, включая заботливых родителей, твердили совсем обратное, вот тебе и результат.

У самой двери царевич еще раз оглянулся на меня. И был этот взгляд столь трогательным, но главное — выражал столь безграничное доверие, что у меня душу защемило.

В тот миг я поклялся себе сделать все, чтоб удержать за руку Дмитрия, который вроде как Отрепьев, а с другой стороны, скорее всего, Романов или, если по матери, Шестов, если он поднимет ее на этого паренька.

И не просто удержать, но и отвести в сторону, потому что, когда тебе верят так, как он, не оправдать — хуже чем предать.

Все, вплоть до…

Впрочем, будем надеяться, что до этого дело не дойдет.

Ну а если уж ничего не получится, то тогда, не говоря громких слов, встану впереди, закрыв его своей грудью, и пусть попробуют достать.

Нет, мы с ним не в Голливуде, а жизнь — не кино, потому, может быть, спасти и впрямь не получится, но с собой кого-нибудь из убийц прихвачу обязательно — уж больно скучно лететь на небеса в одиночку.

И слово свое непременно сдержу: «Вначале я, а уж потом царевич…»

А с самим побегом вышло все не так, как я предполагал, а с точностью до наоборот. Имеется в виду, что я допускал разные трудности и сложности в самом начале.

Все-таки сторожей двое, плюс неизвестно сколько там дежурит внутри, а сработать было желательно без малейшего шума, ведь имеются еще и стрельцы на башнях и стенах.

Но все прошло без сучка без задоринки.

Не иначе как сказались патриархальные нравы и святая убежденность в том, что воры в отличие от татей[50] народец смирный, дружков на воле не имеют, а потому опасаться нечего. Тем более поди доберись ночью до кремлевских застенков, а уж средь бела дня тем паче.

О том, что можно использовать раннее утро, никто и не подумал, а надо бы.

Вообще-то ночным сторожам у рогаток расходиться полагается намного позже, но под утро морозец крепче всего, а озябшее за ночь тело к нему особо чувствительно, потому снимают их еще в темноте.

Снимают и расходятся по домам.

Имелся и еще один плюс. Квентина в то время, когда планировался санкционированный царем побег, перевели из застенков, расположенных под Константино-Еленинской башней, в своего рода небольшой филиал близ Житного двора.

Там обычно содержали «отработанный материал», то есть тех, кого уже не надо было больше допрашивать, что-то у них вызнавать и так далее. Даже пыточной там не имелось.

Ну и охрана была соответствующая, ведь сидельцы почти все истерзанные да измотанные — такие не сбегут.