Приемы рукопашного боя допускались только в самом крайнем случае, но и то исключительно на удержание, чтоб никакого мордобоя не было и в помине.

Всего не предусмотришь, как ни старайся, но я все равно потрудился на совесть, изобретая различные ситуации, которые могут иметь место на практике.

Так как сам я выехать в Варшаву даже на непродолжительное время не мог, пришлось договориться и о связи. Мои гонцы должны были в качестве подтверждения, что прибыли от меня, предъявить новгородку[9] с существенным изъяном, то есть с изрядно обрезанным краем. Да не обычную, с всадником, а с князем.

Но ситуации бывают разные, поэтому я предупредил, что меня могут вынудить отдать знак чужому посланнику. В этом случае я ему дам тоже обрезанную монету, но это будет московка[10].

Тогда надлежит сообщить ему совершенно иное, прямо противоположное настоящему. А уж если им привезут и вручат полушку, то вообще следует сделать все, чтобы этот посланец обратно до Москвы не добрался.

Кроме того, может случиться и такое, что их вынудят отправить мне ложные сведения.

Пусть посылают, ничего страшного, но вначале в письме вместо приветствия: «Пров Кузьмич желает здравствовать князю Феликсу Константиновичу» следует написать: «Князю Мак-Альпину слуга Прошка челом бьет».

Не думаю, что заподозрят неладное, поскольку как раз второе обращение выглядит по нынешним временам куда естественнее первого.

И особо напомнил, что гонцы, в случае если их схватят, должны иметь в уме страховочную ложную версию – куда, к кому и с чем.

Словом, обговорено было если и не все – в жизни невозможно предусмотреть сто процентов возникающих ситуаций, – то достаточно много, чтобы надеяться на успешное их возвращение, причем не с пустыми руками.

Не забыл я и про сохранность добытых бумаг.

Чтобы обеспечить надежность их хранения и нелегальной перевозки, согласно моему заказу умельцы-столяры изготовили сразу три шкатулки, причем не с двойным, а с тройным дном.

Это тоже с учетом психологии обычного человека.

Оторвав самое нижнее днище, дотошный проверяющий мог обнаружить пару десятков золотых монет. Логично предположить, что он окажется настолько доволен обнаружением тайника с деньжатами, что дальше ковыряться ему и в голову не придет.

Пока что в каждой, но только не снизу, а на самом виду, внутри, хранился «золотой запас» – остаток денег, который составлял не так уж и много, всего три сотни рублей с небольшим.

Оставалось надеяться, что к концу первого месяца волшебное колесо сможет увеличить эту сумму по меньшей мере в десять раз.

К Борису Федоровичу обратиться все же пришлось. Без специальных отворенных грамот[11] их за кордон все равно бы никто не выпустил, так что без царя никак.

Я не стал ему врать, но и всего замысла полностью не рассказал – чего доброго, начнет торопить, дергать, а в таком деле спешка – это залог провала. Да и вообще, чем меньше народу будет знать про мои потуги, тем лучше.

Потому я сообщил Годунову правду, но в обтекаемой форме. Мол, хочу выяснить, что этот самозванец успел начудить в Речи Посполитой, а там, как знать, глядишь, и выявится что-нибудь эдакое.

Мешкать было нельзя – осень, правда, выдалась на редкость сухой, но по начинавшему к полудню хмуриться небу чувствовалось, что еще несколько дней, и все – зарядят дожди и начнется унылая осенняя распутица. Поэтому едва просох от краски последний третий стол, как я немедленно отправил ребят в путь, благо что к тому времени было куда ехать.

Дело в том, что параллельно своим московским заботам я успел решить и зарубежные дела. Купец Барух бен Ицхак так и не прибыл в столицу, но, по счастью, прислал из Речи Посполитой весточку своему приказчику, в которой дал ему указания относительно меня.

Какие именно – понятия не имею, но выслушал тот меня очень внимательно и заверил, что лично отправится в Краков, где не только прикупит подходящий каменный дом, но и немедленно займется его соответствующей отделкой. Место встречи он тоже назвал сразу, а вот ответить, когда прибудет сам купец, не смог.

Ну и ладно – лишь бы домик купил.

Мои штирлицы уезжали с подворья веселые и довольные. Еще бы. Впереди ждала загадочная страна под названием Речь Посполитая, новые люди, к тому же они уже сейчас чувствовали себя героями, предвкушали грядущий успех и триумфальное возвращение на родину.

Под ярким сверканием этих ослепительных надежд печально тускнели даже материальные выгоды, которые тоже имелись. К примеру, оплата труда. Каждому из охранников полагалось по пять рублей, а крупье – по десять. И не в год – ежемесячно.

Когда Пров Кузьмич услыхал, то даже присвистнул и… возмутился. Дескать, такой шальной деньгой я запросто испорчу народец.

Но я знал, что делал. Доход от рулетки должен быть достаточно большим, а дело опасное, и потому лучше платить как следует.

Обоз получился изрядный, состоящий аж из пяти телег. Вроде бы своих вещей негусто, котомки с нарядной одеждой да сменным бельем, ну и пищали с запасами пороха и пуль.

Зато все остальное, включая запчасти для столов, горшочки с красками и нарезанные квадратиками дополнительные пластины для обновления фишек, не говоря уж про сами столы, места заняло изрядно.

На передней телеге катил важный пан Пров Кузьмич Бжезинский. Нет, на самом деле фамилии он не имел, не в том чине, так что это уже моя инициатива.

– На чье имя делать купчую на дом? – осведомился приказчик Баруха, и я недолго думая назвал эту фамилию, которая вроде бы и соответствовала по звучанию Речи Посполитой, и в то же время не была чересчур нахальной – ведь не Сапега он, не Радзивилл и не Вишневецкий с Потоцким.

Пров Кузьмич, который своего деда вовсе не знал[12], был донельзя доволен самим фактом существования фамилии, которую он заполучил, а ее иностранным звучанием – вдвойне.

– Ежели с кем из купчишек дело иметь доведется, сразу иначе глядеть станут[13], – заметил он, счастливо улыбаясь.

Теперь оставалось только ждать результатов. Ждать, но не полагаться на то, что они вообще будут, а потому попытаться предпринять что-то еще. Только вот что именно?

«Думай, Федя, думай! – подгонял я себя. – Тебя ныне даже имя обязывает думать. Ты хоть и не Эдмундович, но все равно прозываешься Феликсом, так что давай, железный рыцарь Годуновых, поднапрягись!»

И я придумал… на свою шею…

– Ежели бы сразу откачали – иное, – в очередной раз сидя напротив меня в Думной келье, разглагольствовал Годунов, продолжая обсасывать излюбленную тему о невозможности воскрешения царевича из мертвых. – Вона и ты меня тоже из мертвяков вытащил – уж душа от тела отделилась. Но то – миг краткий. А он токмо в домовине в церкви и то с десяток ден лежал. Клешнин[14] сказывал, уж и пованивать учал, да изрядно. Смердело от тела перед захоронением зело обильно. Что ж за Исус[15] такой середь моих бояр сыскался, кой камень надгробный отворил[16]?! – кипел от негодования царь. – Вот бы полюбоваться на чудотворца!

Мне оставалось только понимающе вздыхать, кивать и… помалкивать. А что тут скажешь, коль даже дотошные российские историки так толком и не выяснили, кто был на самом деле человек, называвший себя царевичем. Ни происхождение, ни род – ничего не известно.

И то, что одно время его именовали Отрепьевым, вовсе ничего не означает. Царские власти ляпнули эту фамилию потому, что вроде бы все совпадало, а им позарез понадобилось как-то назвать этого неизвестного афериста, и вся недолга.