Судя по всему, старушки благосклонно воспринимают его слова. Хотя позже, когда Олбан и Филдинг убирают со стола, а дамы наверху готовятся к выходу в свет, Ол говорит:

— Знаешь, Филдинг, я приехал сюда от нечего делать, но считай, что меня здесь нет, и больше я никуда не поеду ради того, чтобы агитировать за сохранение семейной фирмы. Если бы у меня была возможность поговорить с людьми, узнать их мнение, возможно, помочь им разобраться в ситуации, тогда бы еще куда ни шло.

— Братишка, ты либо поддерживаешь эту продажу, либо нет. Давай определяйся.

Олбан только улыбается:

— Глупо заставлять людей делать то, чего они не хотят, — это обречено на провал.

Филдинг не верит своим ушам. Какой наивняк!

— А чем, по-твоему, занимаются реклама и маркетинг? — втолковывает он двоюродному брату. — Заставляют людей делать то, чего они не хотят.

На скачках, в общем и целом, день проходит неплохо. Филдинг не делает ставок, что старушки расценивают как дурной тон. Даже Олбан ставит небольшую сумму (проигрывает), но Филдинг предпочитает, чтобы шансы были повыше. Нет, он, конечно, любит риск (а бизнес — это настоящий риск), но шансы на успех должны быть более ощутимыми и, положа руку на сердце, более управляемыми. Где-то погладить по шерстке, где-то подмазать, где-то подтолкнуть и так далее.

День проходит приятно, весело, на свежем воздухе; скаковой круг за побеленной деревянной оградой, словно оставшейся с прежних времен, создает приподнятое настроение; на трибунах немало колоритных персонажей: здесь, кажется, собрались все фетровые шляпы Шотландии и Северной Англии — то ли ради общения, то ли с какими-то иными целями. Ланч, кстати, тоже удался. Старушки, хмелея от джина с тоником и белого вина, с явным интересом слушают призывы Филдинга не продавать компанию корпорации «Спрейнт». Он говорит себе, что клиенты созрели. Миссия выполнена.

Ол выпивает пару рюмок, но потом переходит на воду. Как и следовало ожидать, у него сегодня свидание с этой математичкой и он не хочет приходить в непотребном виде. И все же Филдинг уверен, что Олбан прикладывался к фляжке Берил, чтобы отметить единственный в тот день выигрыш. За руль, конечно же, садится Филдинг, и если дорога до ипподрома была одно удовольствие, то выехать с парковки оказывается чертовски сложно.

— Терпеть этого не могу, — говорит Филдинг, когда их машина, бог знает, какой по счету, застревает в многосотенной очереди на выезд.

Должна существовать платная парковка, с которой можно выехать в любой момент; за это не жалко и заплатить, считает он. И почему эти чокнутые бабки не VIP-персоны? Олбан, хоть и сидит с ним на переднем сиденье, не отвечает. Берил и Дорис сидят сзади и уже предупредили, что им срочно нужно по-маленькому, а иначе будет поздно. Между тем обеих уже клонит в сон. Это может обернуться либо желанной отсрочкой, либо печальными последствиями для салона автомобиля.

— Ненавижу чувствовать, что я где-то застрял, — твердит он, нависая над рулем, — ненавижу очереди, ненавижу, когда меня пасут, запирают, погоняют, как в стаде. Терпеть не могу… это ощущение застоя.

— Как ты сказал, дружок? — среди прочих звуков раздается голос Берил.

В машине играет какая-то классическая фортепьянная тягомотина — Филдинг приобрел этот диск, чтобы производить впечатление на клиентов; сейчас он понадеялся, что это отвлечет старушек от мыслей о мочевом пузыре.

— Терпеть не могу это ощущение застоя, — повторяет он во весь голос и раздраженно сигналит.

— Мм? А? Неужели? — в полусне или в подпитии переспрашивает Дорис. — Стоя?

— Он не может терпеть… — начинает растолковывать Берил.

— Понимаю. Мы с тобой — тоже, дорогуша.

Олбан поворачивается к ней, его разбирает хохот. Берил тоже хихикает.

Филдинг качает головой. Определенно фляжка была лишней.

— Вопросы и ответы — это не полюса магнита. Одно не всегда предполагает другое. Есть множество вопросов, не имеющих ответа.

С этими словами она берет его правую руку и внимательно изучает в закатном свете, проникающем из окна над кроватью. Большим пальцем поочередно гладит кончик каждого пальца его руки.

— Так чувствуешь? — спрашивает она.

— Вроде да.

Она нежно целует каждый палец, слегка размыкая губы.

— А так?

— Угу. А за что их целовать?

— Может, я обладаю магическими целительными способностями, — объясняет она и пожимает плечами, отчего бледные груди слегка покачиваются. — Да что терять?

Верушка Грэф наполовину чешка, и иногда, очень редко, он отмечает, что она как-то особенно строит предложения. Он чувствует, что это «Да что терять?» войдет в его коллекцию фраз-талисманов, потаенных знаков отличия и обожания.

Такая же коллекция осталась у него от Софи. Хранится до сих пор в неприкосновенности, хотя порой хочется ее забыть.

Верушка Грэф — высокая блондинка; сейчас она отращивает свои крашеные в черный волосы, и у корней виден естественный цвет. У нее скуластое лицо, волевой нос с изящно вырезанными, изогнутыми ноздрями и широко посаженные глаза; когда эти васильковые глаза распахнуты — а такое бывает почти все время, — с ее лица не сходит иронично-изумленное выражение.

Олбану видно, что у нее на левом боку, на участке шириной с ладонь, слегка загорелая кожа прочерчена тонким сплетением неглубоких шрамов. Они переходят на спину полузабытой рождественской татуировкой, привезенной из Таиланда, где ее волной протащило по коралловым рифам вблизи острова Такуа-Па, к северу от Пхукета.

В ее движениях подчас сквозит легкая неуклюжесть, будто ей мешают длинные ноги и руки, но это впечатление развеивается, когда она занимается спортивными упражнениями; что-то в ней есть от застенчивого подростка, который еще не знает сам себя.

— Разве это не зависит от постановки вопроса? — спрашивает он.

— Наличие ответа? — Ее глаза все еще закрыты. — Конечно, зависит. — Она умолкает. Немного хмурится, и между светлыми бровями появляется морщинка, единственная на ее лице. — Хотя для того, чтобы точно сформулировать вопрос, иногда приходится вначале на него ответить. Что не всегда решает проблему.

— Вопрос касается моей родни. У нас проблемы вообще не решаются.

— Интересная у вас семья. Но мне понравились те, кого я видела.

— Тебе понравились те, кого, по моему мнению, безопасно было с тобой знакомить.

— Оберегаешь своих! Как ты заботлив. — Она открывает глаза и, ухмыляясь, смотрит на него. А про себя думает, что хватила через край.

— Конечно, — говорит он. — Я ведь прежде подумал. Выбрал, кого ублажить.

— Меня очень легко ублажить.

Ей тридцать восемь, она старше его на два года. Он помнит, как удивился, когда через несколько дней после их знакомства в безликом китайском отеле она заговорила о своем возрасте. А еще он помнит, что эта разница в возрасте его слегка расстроила, поскольку он для себя постановил, что девушки у него всегда будут моложе. Что за ерунда? С чего он так решил?

Он не перестает удивляться, что у них завязался роман, — и не только потому, что чувствует себя битюгом рядом с чистокровной, породистой лошадкой. Она высокая блондинка (точнее, чаще всего блондинка и определенно была блондинкой в день их знакомства в Шанхае), стройная, с маленькой грудью и узкими бедрами, а ему тогда нравились пышные, чувственные женщины с рыжими или каштановыми волосами. Она не имеет ни малейшего желания заводить семью, а он все еще лелеет тайные мечты стать отцом, главой семейства. Она математик, преподает в университете, увлекается спортом и совсем не интересуется садоводством: в ее аккуратной, полупустой квартире нет ни единого зеленого ростка; кроме того, они поссорились и чуть было не расстались из-за чертовой войны в Ираке: он поддерживал военные действия, хотя и без энтузиазма, с разными оговорками (а теперь и вовсе отказался от этих убеждений, стал еще циничнее, чем прежде), она же с самого начала была против войны, потому что после одиннадцатого сентября поняла, что под предлогом кары за жестокость будут твориться еще большие зверства.