— Видишь ли, — сказала бабушка Берил, — я как раз была в Лондоне, когда твоя мать попала в аварию.
— Угу, — пробормотал Олбан.
Берил служила медсестрой в Женском вспомогательном корпусе ВМС, потом работала в системе здравоохранения, после чего завербовалась в Саудовскую Аравию и Дубай, а в Глазго поселилась только перед выходом на пенсию.
— Ее сбили на Лоук-стрит, а там как раз неподалеку была больница, — поведала Берил. — Вернее, частная клиника. Как сейчас говорят, центр плановой хирургии. Один из тамошних докторов первым прибыл на место аварии. На другой день я пришла к ней в больницу Святого Варфоломея. Она была накачана снотворным: я ничего не могла из нее вытянуть. Пыталась ее разговорить, но меня попросту выставили из палаты. Медсестра-монашка не выбирала выражений. Я объяснила, что, мол, прихожусь пациентке родственницей и сама работаю хирургической сестрой, но она и слушать не стала. Помню, я тогда подумала: ну и грубиянка. — Берил нахмурилась, будто этот инцидент тридцатипятилетней давности все еще не давал ей покоя. — В Лондон я приехала буквально на пару дней — проведать старую боевую подругу. Пользуясь случаем, забежала на чашку чая к Уин и Берту, которые тогда жили в Южном Кенсингтоне, и тут явились полицейские, чтобы сообщить об аварии. А я только-только присела, даже не успела макнуть печенье в чай. Уин и Берт, как узнали о случившемся, сразу помчались в больницу, а меня оставили за хозяйку — отвечать на телефонные звонки и так далее. Вернулись к ночи, сказали, что Ирэн без сознания и к ней не пускают. Но я все равно с утра отправилась туда, чтобы проверить, обеспечен ли ей надлежащий уход. А на следующий день меня уже ждал Персидский залив. Так что другого шанса повидаться с ней у меня не было. — Она на мгновение умолкла. — Больше я ее не видела.
— Ну все равно спасибо, что ты пошла ее навестить.
— Что-то она сказала, лежа на больничной койке, — вдруг вспомнила Берил. — Сама-то, бедняжка, вряд ли понимала, что происходит, но эту фразу выговорила вполне связно.
— Какую?
— Что он его не хотел, и в этом вся причина.
Олбан на секунду задумался над услышанным:
— Как, извини?
Берил отчетливо повторила:
— Он его не хотел, и в этом вся причина.
— Боже мой, — у него расширились глаза, — «его» — это значит меня, да?
— Мужчина, что с него возьмешь. — Берил вздохнула. — Да, очевидно, тебя. Вопрос в том, кто такой «он». И не значит ли это, что она шагнула под автобус намеренно?
— Епт… — вырвалось у Олбана. — Черт возьми, Берил.
— Перед отъездом на Ближний Восток я разыскала твоего отца для серьезного разговора. — Она помолчала. — Скажи, Олбан, у твоего отца когда-нибудь были задатки лицедея? Или отъявленного лжеца?
Олбан, недослушав, отрицательно покачал головой. Энди во всех отношениях был самым обычным, бесхитростным человеком. Довольно тихий, вероятно, немного занудливый — иными словами, не слишком общительный и несколько чопорный. Он был хорошим, заботливым отцом и, насколько мог судить Олбан, ни разу в жизни не солгал. Черт побери, когда в раннем детстве Олбан напрямую спросил его, придет ли к ним Дед Мороз, отец выложил ему все, как есть. Олбан до сих пор не мог забыть, как пришел в смятение от услышанного, и горько пожалел, что его папа в отличие от других отцов не придумал какую-нибудь правдоподобную отговорку.
— Лицедея? Лжеца? Нет, — ответил он.
— Хм. У меня сложилось другое мнение. Я тогда решила: либо в твоем отце пропадает великий актер, либо он говорит правду. Вряд ли Эндрю — тот самый «он», которого она упомянула.
— Она ведь была в полубессознательном состоянии, Берил. Скорее всего…
— Скорее всего, просто бредила, — подхватила Берил.
— Вот-вот.
— Не исключено.
Некоторое время они молчали, а потом Олбан сказал:
— Кто же тогда «он»? Дед?
— Или один из твоих дядюшек? Блейк, Джеймс, Кеннард, Грэм? Честно скажу, я терялась в догадках. И до сих пор теряюсь. Дело в том, что все они души в тебе не чаяли, особенно Берт. Если кто-то из них и не хотел твоего появления на свет, он точно переменил свое мнение, как только ты родился.
— Как бы там ни было, на дворе стоял шестьдесят девятый, а не сорок девятый год, — сказал Олбан. — Не так уж и страшно было забеременеть вне брака. Правильно я понимаю?
— По сравнению с временами моей юности — не так уж и страшно, — согласилась Берил. Но что-то в ее голосе насторожило Олбана.
— Не подумай, что знаю по собственному опыту, просто кое-кто из подружек… — Она махнула рукой.
— Их можно только пожалеть.
— А уж как они сами раскаивались!
— Ты с кем-нибудь это обсуждала? — спросил ее Олбан.
Берил снова нахмурилась:
— Только с Уинифред. Не знаю, поделилась она с кем-то еще или нет.
— Мне она ничего такого не говорила.
— Понятное дело. — Берил закрутила простыню у себя на груди. Потом отпустила, узел развязался, а ее руки бессильно упали по бокам. — Наверно, я просто старая дура, Олбан. Много воды утекло с тех пор… — Она потупилась, и Олбан с удивлением отметил, что двоюродная бабка вдруг сделалась беспомощной и уязвимой.
Но очень скоро она собралась с духом, прочистила горло и сказала:
— Ты меня не слушай. Напрасно я завела этот разговор. — Она улыбнулась; это была тихая, нерешительная улыбка, которая озарила старческие глаза и обтянутое кожей лицо, выдающее очертания черепа, желтое от прожитых лет и размеченное выпуклыми голубыми венами. — Поздно спохватилась, да? Ну что ж поделаешь. Считай, почуяла неладное и побежала, как крыса с корабля. Человек с годами дает слабину. Воспоминания давят, всяческие… тайны, подозрения… И груз их все тяжелее. — Она посмотрела на него каким-то особенным взглядом и добавила: — С возрастом это сказывается.
Тут она широко зевнула, прикрыв тонкие губы высохшей ладошкой.
— Пойду-ка я к себе. Не обессудь, что потревожила.
— Ничего страшного, — отозвался он, наблюдая, как она поправляет постель. — Берил?
— Что, дружок?
— А ты кому-нибудь еще рассказывала о проблемах со здоровьем?
— Только в самых общих чертах, милый мой. Если уж иначе нельзя — приходится людям что-то объяснять, в противном случае, — она дважды постукала себя по носу, — будут вынюхивать.
Берил выскользнула из-под одеяла.
Крошечная, худенькая, как ребенок, подумалось ему.
Профессиональным движением Берил заправила простыни.
На полпути к дверям она обернулась.
— Что это была за ахинея сегодня вечером? Насчет компании, акций и прочего? К чему Филдинг это затеял?
— «Спрейнт» хочет захватить компанию. Филдинг пытается организовать сопротивление, вроде бы при поддержке Бабули.
— Ах вот оно что… — Она задумалась. — По-моему, у меня всего-то процента два-три. А у Дорис и того нет.
— Филдинг может вам все разложить по полочкам.
— Я никогда не стану голосовать за продажу компании. — Двоюродная бабушка Берил направилась к двери, бормоча на ходу: — Могли бы хоть узнать мое мнение. — У порога она остановилась, держась за дверную ручку. — Ой, а завтра-то?
— Ты о чем, Берил?
— Вы, кажется, обещали нас отвезти на скачки в Эйр. Надеюсь, не передумали?
— Мы — с превеликим удовольствием. — Он улыбнулся.
Она уже отворила дверь, но потом, нахмурившись, помедлила:
— Это не так уж обременительно, согласись. Мы бы все равно поехали. Просто теперь можно отменить заказ лимузина.
В конце концов на следующий день за завтраком Филдингу представляется возможность провести беседу. Рано утром ему и Олу приходится идти за продуктами, из которых им самим еще и поручают приготовить что-нибудь вкусненькое (слава богу, стряпней занимается — по собственной инициативе — Олбан: кулинарное искусство Филдинга ограничивается скорее дегустацией). Старухи выглядят свежими, как огурчики, невзирая на количество шерри-бренди и персикового шнапса, которое они оприходовали накануне вечером. Филдинг чувствует себя немного помятым, хотя и умело это скрывает; у Ола слегка усталый вид (спасибо, хоть бороду подровнял, думает Филдинг. Выглядит почти опрятно. Не иначе как встречается сегодня с математичкой — любовь, куда ж денешься). По общему мнению, вчера вечером Филдинг обещал отвезти всех на скачки, хотя, признаться, сам Филдинг в этом сомневается. Как бы то ни было, ему нужно лишь убедить себя, что это вроде общения с клиентами, с будущими покупателями. Поддерживай приятную беседу. С утра обработай — за ланчем дожмешь.
