В то время он посчитал такое мнение чересчур циничным, а теперь надеялся, что это будет последней иллюзией в его жизни.

Она живет на последнем этаже многоквартирного дома в Пэтрике. Старые дымоходы навсегда потухших каминов оставили на стенах вековые следы копоти, вернуть зданию первоначальный розовый цвет могла бы только пескоструйная чистка. До этого района пятнадцать минут ходьбы от дома Берил и Дорис и чуть больше — от университета. Из окон квартиры частично открывается вид на реку и невысокие холмы за Пейсли.¹⁹ Жилье полупустое, мебели — необходимый минимум, телефона нет, телевизора нет. Зато есть радио и миниатюрный CD-плеер, а рядом, на полках небольшого стеллажа, — Бах, Моцарт, Бетховен и полное собрание альбомов Led Zeppelin. На окнах — ни занавесок, ни штор: она любит просыпаться с рассветом, а в разгар лета, когда солнце встает слишком уж рано, пользуется маской для сна, позаимствованной у «Эр Франс».

Все это странным образом контрастирует с обстановкой ее университетского кабинета, где царит невообразимый беспорядок: там громоздятся три разных компьютера, пять мониторов (от массивного электронно-лучевого старья до самого прогрессивного жидкокристаллического чуда техники), два телевизора, лекционный проектор и шкаф-кубик, в который засунуто с десяток одинаковых красно-серебристых лавовых светильников в форме космических ракет. Нашлось место и для растений: здесь прижились скромная юкка, пара базиликов и небольшой кактус, похожий на подорвавшийся на мине мяч для гольфа. Все это было ей подарено, а она забывает поливать — надежда только на коллег. Единственное сходство с квартирой состоит в том, что в кабинете никогда не закрываются жалюзи. Она заявляет, что характер работы постоянно вынуждает ее смотреть в окно, потому что иначе невозможно думать, а жалюзи только мешают, в какой бы точке кабинета она ни находилась.

Выросла она в Глазго, учиться поехала в Трир, потом закончила аспирантуру в Кембридже по специальности «геометрия», хотя в последние годы приобрела привычку качать головой по прочтении нового плода с очередной ветви бурно растущего математического древа и бормотать: «Надо было идти в теорию чисел».

Время от времени она ввязывалась в сложные и порой невероятно жаркие дискуссии на интернет-форумах, обсуждая с далекими от ее рода деятельности незнакомцами природу сознания и такие головоломные, туманные вопросы, как: «Где искать числа?» («Там, где вы их оставили?» — подсказал как-то Олбан). Этот вопрос так и остался нерешенным; она обсуждала его с парнем из Университета Сент-Эндрюс, интересовавшимся философией математики — специальностью, о существовании которой Олбан даже не догадывался, но сейчас узнал с каким-то смутным удовлетворением.

Однажды у нее в гостиной он выдвинул какой-то глубокий ящик и обнаружил коллекцию из четырех десятков пресс-папье венецианского стекла. Они отличались затейливой, яркой, радостной цветовой гаммой.

— Почему ты их прячешь? — спросил он, поднеся к свету одно из них.

— Пыль собирают, — нехотя объяснила она, лежа на диване.

Они играли в шахматы, и она обдумывала следующий ход. Из двадцати партий он выиграл только одну и втайне надеялся обставить ее хотя бы еще разок.

Единственная ее дорогостоящая причуда лежала, можно сказать, под ногами: она любила восточные ковры — чем сложнее орнамент, тем лучше, а потому голые доски пола скрывались под персидскими, афганскими и пакистанскими коврами. По современным стандартам, комнаты у нее были огромной площади, однако всего две — спальня и гостиная; место на полу практически уже кончилось, и она начала развешивать ковры на стенах, от чего дом стал более уютным и меньше походил на клетку, думал Олбан. Хотя квартира все же выглядела довольно аскетично.

Такая строгость распространялась и на ее одежду. Обычно она ходила в белой рубашке, черных брюках и пиджаке. У нее было десятка три практически одинаковых белых блуз-рубашек, примерно дюжина брюк, а также несколько пар черных джинсов и штук шесть черных пиджаков, о каждом из которых, за исключением кожаного, можно было сказать, что они от одного и того же костюма. Из обуви она предпочитала шнурованные ботинки на низком каблуке. У нее было черное пальто и две пары черных же зимних перчаток. Этот гардероб венчала черная шапка-ушанка, которая подошла бы для туристского похода, но она извлекалась на свет только в трескучие морозы.

Для торжественных случаев, когда обойтись любимыми брюками с пиджаком не получалось, она держала в шкафу длинное черное платье и маленькое черное платье. Однако, по ее собственной оценке, если она не расхаживала голышом и не занималась спортом, то в девяносто девяти процентах случаев оставалась верна своему привычному черно-белому виду.

— А во время отпуска? — спросил он тогда.

— Отпуск не в счет, родной.

Один раз — один-единственный раз — он видел ее в макияже, когда подружки накрасили ее перед университетской вечеринкой. Он тогда подумал, что она сделалась умопомрачительно эффектной, но перестала быть собой. Потом она сама говорила, что с непривычки была как в маске и терпела ужасные неудобства.

А так она не только не красилась, но даже не носила с собой расческу или щетку для волос. Олбан несколько раз наблюдал ее утренний туалет: она споласкивала лицо водой, рьяно его терла, промокала полотенцем, а затем погружала влажные пальцы в коротко стриженые волосы.

И все.

После спортивных тренировок она принимала душ. Она играла в сквош и при этом носилась по площадке «смертельно раненным гепардом», как выразился лектор по английской литературе, с которым Олбан разговорился в гостях, — субъект с перевязанным ухом и подбитым глазом. У нее был горный велосипед, который она держала в коридоре, где он между поездками ронял на пол засохшую грязь. В женской университетской сборной по футболу она была голкипером, чертовски хорошо играла в крикет, хотя считала, что крученые удары даются ей неважно, и время от времени выходила на поле для гольфа с друзьями по клубу ее покойного отца, каждый из которых был старше ее. Несколько лет она занималась греблей на реке Клайд, но бросила после того, как задела веслом труп подростка-самоубийцы и упала в воду рядом с его телом. Она мечтала о скалолазании, но боялась высоты. Начала ездить в горы именно для того, чтобы преодолеть эту позорную слабость, вопреки здравому смыслу и советам специалистов, но проблема заключалась в том, что высота была ей противопоказана, и в конце концов ей пришлось сдаться и ограничиться простыми горными прогулками, да и то как можно реже смотреть вниз.

Она обожала танцевать, хотя в танце была на удивление неграциозна.

Олбан знал как минимум о двух безнадежно влюбленных в нее коллегах по математическому факультету.

Еще у нее была парочка более или менее постоянных любовников кроме него, и ему было известно, что оба отличаются хорошим, спортивным телосложением.

Прежде был и еще один, но его жизнь унесло цунами.

Ее овдовевшая мать тоже жила в Глазго. Юдора, невысокая, энергичная женщина, работала в библиотеке Митчелла; она одевалась и двигалась с такой элегантностью, которой, как подозревал Олбан, ее дочь давно не пыталась соответствовать или подражать.

— Итак, мистер Мактилл, — любовно произносит Верушка, бережно выпуская его руку и тут же вновь поднося ее к губам, чтобы еще раз поцеловать поочередно каждый палец. — Твоя семья, как гидра, снова поднимает голову. Как тут действовать?

— Наверное, никак, — говорит он, пристально следя за движениями ее рта. У нее полные розовые губы. — Компанию продадут, распад семьи продолжится, мы перестанем притворяться, что это кого-то заботит, перестанем ломать голову над тем, кому доверять руководящие должности — своим же родственникам или людям со стороны, которые хоть немного разбираются в деле, а в результате компания станет более жизнеспособной и прибыльной под крылом корпорации «Спрейнт»; некоторые из нас будут сидеть на своих деньгах, состарятся и заведут себе хобби, другие вложат средства в собственный бизнес или в чей-нибудь еще и получат большие доходы, а третьи вложат и потеряют. Наш нынешний статус и все, что для нас важно, развеется по ветру. — Его взгляд уже не направлен на ее губы, вместо этого он смотрит ей в глаза: она таращится, изображая косоглазие. — Что такое? — спрашивает он.