В сложной обстановке ночного боя штурмовые группы отчаянными бросками продвигались вперед. Успех не был случайным. Несомненно, он был достигнут благодаря решительным и дерзким действиям в наступлении и стойкому упорству в обороне. Благодаря тому, как выразился после Шурупов, что ни один из бойцов не струсил и ни один не отошел без приказа.

Под конец боя захватили трех пленных. Одного опознали местные жители — им оказался гестаповец, который глумился над учительницей из поселка Стахановского. Быстро собрались люди, прятавшиеся по погребам. Подошедшая к гестаповцу старушка, посмотрев проницательными, провалившимися глазами, произнесла:

— Деточки! Этот немец убил нашу учительницу. Она была партийная, и ее кто-то выдал.

Над ней долго издевались, потом вывели на улицу и расстреляли.

И мы с омерзением смотрели на пленных истязателей, сдерживая жителей от самосуда. И прибить бы их не грех, но не поднималась рука.

Часов в девять утра 23 февраля нас начали выводить из боя, и подразделения отряда сосредоточивались в районе Рабочего поселка. Только-только освобожден поселок, а на некоторых домах уже рдели красные флаги.

Рано утром после захвата отрядом здания КРЭС туда для обследования и обезвреживания мин была направлена группа инженерной разведки старшины Веревкина. Там же мы встретились с разведчиками 30-го воздушно-десантного полка во главе с лейтенантом И.Е. Жуковым.

Здание электростанции было окружено деревянным забором, в котором были проломы.

Уже рассвело. Картина разрушений была непроглядной. Страшное зрелище представилось нашему взору. Там, где раньше красовалось величественное здание станции, построенное в 1929 году, теперь на всей огромной, в 17 гектаров, площади станционного двора были разбросаны горы камней, битого кирпича, глыбы железобетонных конструкций, исковерканной взрывом арматуры, оборудования. Еще сильно пахло гарью. И мы, потрясенные увиденным, молча ходили за Веревкиным, который и дал нам пояснения.

На месте главного корпуса высотой в 32 метра теперь была гора из железобетонных глыб и исковерканных металлических балок, швеллеров. В здании машинного зала, длина которого достигла ста метров, в районе расположения турбины № 2 разрушена средняя часть, а торцевые части здания, расположенные недалеко от турбин № 1 и 3, к счастью, остались неповрежденными. Саперы установили, что во время обвала оказались перебитыми провода, проложенные к турбинам № 1 и 3, и взрыва там не последовало. Полностью было разрушено здание со всем оборудованием топливно-приготовительного цеха. На черное дело фашисты взрывчатки не жалели. Поэтому корпус одной шаровой мельницы взрывом выбросило из здания и отбросило на расстояние около ста метров.

Было полностью разрушено здание главного щита управления распределительных устройств 6 и 38 киловатт с оборудованием.

Градирня № 4 была полностью сожжена. Остальные три, разрушенные частично, зияли черными задымленными металлическими конструкциями. Выявлено было, что взрывной пункт немцев находился под железнодорожным мостиком на юго-западной окраине, за двором станции. От него были прорыты траншеи, в которые закладывались провода отдельно для каждого здания.

— А вот теперь представьте себе на минутку, что было бы с городом, если бы фашисты подорвали шлюзы плотины, — закончил Веревкин и, попрощавшись, пошел продолжать свою работу.

Подавленные мрачной и страшной картиной разрушения электростанции и словами Веревкина, мы молча покинули ее территорию.

Мы не спали более двух суток. От утомления и перенапряжения под глазами разлилась синева. Усталость брала свое. И мы, разведчики, устроились в двух домах, охотно предоставленных нам хозяевами. Ложе, конечно, было не то, что в Веселых Тернах. Но нам было не до выбора, вповалку улеглись на пол. После грохота, посвиста пуль приятны были покой, уют, сам дух тишины. А под головой у каждого, как ласково прикорнувшие псы, лежали еще пахнущие порохом, неразлучные с нами автоматы.

Скоро все спали. Задрожали стены от храпа товарищей. Несмотря на усталость, я долго не мог заснуть. Только смежу веки — перед глазами встают отдельные эпизоды только что прошедшего тяжелого боя. А хотелось уснуть, забыться от пережитого. Наконец, сон захлестнул мысли, смежил налитые свинцом веки, я попал во власть кошмарных видений и скоро проснулся. Снова и снова силился заснуть, но опять просыпался от страха. Внутри мелкой дрожью тряслась каждая жилка. Мне не верилось, что я снова уцелел. Иногда я засыпал снова, но просыпался от страха.

А в это время перед Дворцом культуры КРЭС в отряде совместно с жителями Рабочего поселка шел митинг. В этом здании временно размещался штаб отряда. Командир спецотряда поздравил с выполнением задания и объявил благодарность. Под конец митинга был зачитан приказ Верховного главнокомандующего.

Спать разведчикам долго не пришлось. Нас разыскали и передали приказ командования о том, что мы срочно откомандировываемся в свою дивизию. Как нам после объяснил начальник разведки майор Матвеев, командир дивизии, узнав о потерях, которые понесли разведчики, был очень обеспокоен таким исходом. Приняв во внимание, что дивизия перешла в наступление, он убедил командование армии, по завершении операции, в необходимости неотложного и срочного откомандирования нас из отряда. Построившись, мы пошли к плотине, из шлюзов которой трудяги саперы извлекли около трех тонн взрывчатки. Теперь здесь уже был тыл. Недалеко от плотины у огромной, с неправильными краями, воронки, вырванной в промерзшей земле саперами, хозяйничали солдаты похоронной команды. Они сносили павших, тех, которые свыше двух бесконечно долгих суток вели бой то за захват, то за удержание плотины.

Крупные пушистые хлопья снежинок невесомо опускались на землю как-то медленно, торжественно. Незнакомые солдаты укладывали погибших бойцов, коммунистов и беспартийных, саперов, автоматчиков, разведчиков — рядами, словно и уходя в другой мир, они, как и в бою, по-прежнему чувствовали локоть друг друга…

Казалось, и самой природе было прискорбно и тяжело наблюдать происходящее. Снег торопливо укрывал убитых, как ватным одеялом. Природа словно стыдилась того, что произошло, сожалея о безвременной кончине молодых, так рано ушедших из жизни ребят. И вечным сном спят они под неторопливый говорок теперь уже обмелевшей Саксагани, на ее восточном берегу, недалеко от плотины.

— Пли! — командует Култаев, обнажив голову.

Короткие очереди автоматного салюта вспарывают едва устоявшуюся тишину. И закружилась стая ворон и галок, поднявшихся с соседних деревьев за водокачкой, тоскливыми криками оглашая окрестности. Только далеко на западе еще оживленно тявкали вечно голодные зевластые пушки.

Хоть победа далась нелегко, но не ринулись воды Саксагани на город и не удалось совершить врагу свою злодейскую акцию. И на одном из привалов Канаев как-то загадочно посмотрел на нас и произнес:

— А я вам хочу что-то рассказать!

— Говори, коль начал! — подзадорил Култаев.

— Хорошо! Вы помните, когда в роту приезжал комдив. Так вот. После построения, — продолжал Юра, — я заскочил к Дышинскому на квартиру. У него были Садков и Матвеев. Мой приход был, по-видимому, не ко времени. Майор был чем-то недоволен и сердито посмотрел на меня. Они были одеты и собирались уже уходить, стояли у двери. И я хорошо расслышал последние, несколько раз повторенные слова: «Не уговаривайте меня, товарищи, не надо. Нет! Нет и нет!»

Когда они вышли, Дышинский еще по-прежнему стоял посреди комнаты и, слегка прищурившись, смотрел в окно. Я стоял и ждал. Потом он обернулся ко мне, подошел поближе и, глядя мне в глаза, спросил:

— Как ты думаешь, Юра, правильно я поступил? Меня днями переводят в штаб армии. А операция предстоит серьезная и тяжелая, и комдив через Матвеева просил, вернее, советовал мне остаться и не идти с вами на задание. Я отказался. Взвод идет, и я должен идти с ребятами. Иначе каким я буду в ваших глазах?

Походив по комнате, он остановился и, взяв меня за ремень, снова поинтересовался: