Теперь двое из нас бинтуют, а двое наблюдают за обстановкой. И вдруг почти одновременно тихо, чуть ли не шепотом, произносят:

— Немцы!

Я прекращаю бинтовать и хватаюсь за автомат, торопливо ища их глазами. Но пока не вижу.

— Не туда смотришь, — неестественно спокойно произносит Саша, — они рядом. Из входа в блиндаж наблюдают за нами. Не туда смотришь, бери левее и ближе.

Теперь их вижу и я. Их человек восемь — десять. Видны только головы и плечи. Смотрим молча друг на друга — они на нас, мы на них.

— Это — наши, — выдавливаю наконец из себя. Нас кто-то опередил. Я уже был готов утвердиться в своем мнении, как люди, стоящие у входа в блиндаж, выскочили и устремились в тыл. Теперь ясно — немцы, но без оружия. Они, по-видимому, побросали его в первой траншее. Не целясь, навскидку даю две-три очереди. Один из бежавших через десяток шагов падает, два других на миг останавливаются, словно натолкнувшись на невидимую стену, потом снова начинают удаляться, хотя и не в том темпе, и быстро скрываются в траншее.

— За мной! — кричу я и бросаюсь к упавшему немцу.

Он лежит на животе, поджав под себя согнутую в локте правую руку. Пистолет достает — мелькнуло в голове. С ходу прыгаю на него всей тяжестью своего тела, нанося сапожищами сильный удар в изгиб локтя. Не дав врагу опомниться, броском переворачиваю его на спину. На меня, не мигая, смотрит молодой темноволосый симпатичный немец, лет двадцати пяти, в расстегнутой куртке, без головного убора. Автомат кладу справа, молниеносно хватаю его за руку и непроизвольно поднимаю полу мундира, но тут же ее одергиваю. Увиденное мною было ужасным, автоматная очередь стеганула по пояснице, а теперь сквозь пальцы рук, схватившиеся за разорванный живот, обильно шла кровь. Немец, по-видимому, умирал и, находясь в шоковом состоянии, не проронил ни слова. Это был один из моих ненавистных врагов, а вот чувства неприязни, злорадства я к нему не питал. Да и времени было в обрез, не до эмоций. Из одного кармана мундира выхватываю два индивидуальных пакета — вдруг пригодятся — и торопливо сую их за борт телогрейки. Из прорези второго достаю солдатскую книжку и молитвенник. Не успеваю убрать их, как слышу над ухом скорее не голос, а какой-то всхлип:

— Немец!

Я рывком приподнимаюсь на колени, судорожно шарю руками, на ощупь отыскиваю автомат и смотрю туда, куда недавно убежали немцы.

— Рядом. Впереди! — хрипит солдат.

И я не только увидел, а встретился взглядом с врагом, находившимся от меня в трех-четырех метрах и с опаской выглядывавшим из блиндажа.

— Гранатой! — кричу я.

Мой напарник уже держал ее наготове, но не решался бросить без команды. В следующий миг резко щелкнул над головой ударно-спусковым механизмом, во вход блиндажа полетела граната. Фриц пулей выскочил наверх и, подняв руки вверх, скороговоркой залепетал:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Я еще не успел вскочить на ноги, как мой напарник, не обращая внимания на прогремевший в блиндаже глухой взрыв, картинно выставил вперед штык и почти вплотную приставил его к груди фашиста.

— Гераде! Форвертс! Шнель! Шнель! — закричал я в радостном волнении, и мы втроем побежали к поджидавшим нас товарищам, которые заканчивали перевязку.

И вот мы все вместе. Смотрю на пленного, и меня берет оторопь: такого рослого немца я вижу впервые. У него не руки, а медвежьи лапы. Сам рыжий, с золотым пушком на одутловатом лице. Только округлившиеся от страха глаза да периодическое подергивание подбородка выдавали его состояние. И все в нем огромно: не сапоги, а какие-то трубы, поддерживающие его могучее тело. «Боже, как же он помещался в траншее, ходил, вероятно, всегда пригнувшись», — сочувственно промелькнуло в голове. Шинель распахнута, на ремне и в карманах оружия не обнаружили. Из бокового кармана мундира снова извлекаю солдатскую книжку и перекладываю ее в свой.

— Трахни его по голове гранатой, — предлагает мой товарищ, — не захочет идти — мы с ним не справимся.

А пленный понуро стоит, заискивающе и боязливо поглядывая на нас. И я вдруг замечаю: из-под мундира выглядывает конец брючного ремня. Мысль срабатывает молниеносно. Хотя сама идея стара как мир, но решаю ею воспользоваться. Хватаюсь за ремень — удар ножом, и он разрезан. Отхватываю и часть брюк с пуговицами. Немец по-прежнему ошалело смотрит на нас и не двигается. Жестами показываем ему, что надо делать с брюками. Ожили и наши пехотинцы, заулыбались.

В этот момент видим бегущих к нам со стороны противника двух бойцов. Пробегая мимо, они обрушили на нас поток такой отборной брани, какую не найти во всех словарях мира. Из всего выпаленного ими нам удалось извлечь и кое-что разумное: уже был дан сигнал отхода, а внизу за скатом накапливается для контратаки немецкая пехота. Мы им пытались что-то сказать, но они, не останавливаясь, прокричали еще раз: «Отбой! Всем отступать!» — и, взяв правее, пробежали мимо и быстро скрылись из вида. В круговерти боя мы замечали только то, что происходило в непосредственной близости. Поэтому ни на автоматную стрельбу, ни на разрывы мин и снарядов, постоянно с грохотом и зловещим посвистом рвавшихся вокруг, не обращали внимания. Все наши мысли и действия были подчинены одному — выполнению поставленной задачи. Мы жили своим боем, происходившим на этом маленьком клочке земли, у первой вражеской траншеи.

Перевязка раненых закончена, мы оба помогаем им побыстрее одеться. Смотрю на пожилого пехотинца и прикидываю, что тяжело ему будет возвращаться, много потерял крови.

Посоветовавшись с Сашей, решаем пустить раненого пехотинца вместе с молодым бойцом и пленным, а сами, при случае, прикроем их отход.

— А ну-ка, хватайтесь оба за немца и вперед. Такого слона хоть в упряжку.

— А вы? — удивленно поинтересовался раненый пехотинец.

— А мы за вами вслед.

И вот наша троица, как окрестил их Саша, выбралась из траншеи и потрусила в сторону прохода в проволочных заграждениях. Вслед за ними по ходу сообщения, осматриваясь по сторонам, направляемся и мы. Вот и первая траншея. Почти натыкаемся на тяжелый немецкий пулемет, установленный на треноге. Бросаю мимолетный взгляд на позиции нашего полка, находящегося внизу. Отсюда вся наша оборона и ее ближайшие тылы — как на ладони. От увиденного становится не по себе.

Молчит пулемет. В неудобной позе, уткнувшись щекой в снег, застыл фашист. Одна рука еще судорожно продолжает сжимать гашетку. У правого виска, уже прихваченного морозцем, гроздьями рдела кровь. Голова не покрыта, в волосы успела набиться поднятая разрывами снежная пыль. Горстка гильз, недавно выброшенных из пулемета, присыпана снегом — следы вчерашней или ночной стрельбы, они отливаются золотом. Всего их около ста. Снова смотрю на проволочные заграждения и вижу, как наши товарищи с пленным уже преодолели их и под горку побежали быстрее. Да, нам не повезло. Проделанный в заграждениях проход оказался в створе вражеского пулемета. Пройти через проволочные заграждения удалось только четверым из нас. Оборонявшие этот участок немцы бежали, по-видимому, из-за того, что быстро лишились мощной огневой поддержки. Гибель пулеметчика в критическим момент боя и послужила первопричиной того, что их оборона на этом участке, несмотря на численный перевес в живой силе, оказалась надломленной. Они бежали, побросав в траншее даже личное оружие.

— Давай пулемет прихватим, — предлагает хозяйственный Саша и вопрошающе смотрит на меня.

— Да ну его к черту! — бросаю я. Наклоняюсь над пулеметом, на всякий случай извлекаю из приемника более чем наполовину изжеванную ленту и с силой бросаю ее в сторону, в снег.

Все-таки беремся за пулемет: Саша — за ствол, я — за ручку — и бежим с ним к проходу. Бежать с такой ношей тяжело и неудобно. Бросаем у проволочных заграждений пулемет и друг за другом проскальзываем в проход, оставляя на проволоке клочки масккостюмов. Прыгаем, стараясь не задеть лежащего вниз лицом Федю. Потом наклоняемся над ним, поднимаем его тело и кладем на спину. Осматриваюсь вокруг. Поблизости, не добежав до прохода, поодиночке лежали еще пятеро из взвода.