Выдержка и решительность — это то, что ценится в разведчике. Сейчас это наше оружие. А драгоценные секунды бегут… Наконец, дана команда — приготовиться, а потом последовал короткий и резкий, как выстрел, взмах руки. И вся группа, как один человек, броском устремляется вперед. Мы уже наверху. Рывок Шапорева на себя — и пулемет в его руках. Немец от неожиданности истошно закричал. Трое — Неверов и мы с Канаевым — хватаем немца за воротник, руки и тащим его из окопа. Но в следующий миг из-за ближайшего поворота траншеи, находящегося у торца кирпичного здания, летит граната и попадает в окоп к пулеметчику. Мы с Канаевым бросаем немца и укрываемся за бруствером. Но Неверов мертвой хваткой держит его за воротник. Взрыв. Резкий запах тротила бьет в нос. Мы снова бросаемся к немцу и пытаемся вытащить его из окопа. Он обмяк и выскальзывает из рук. Взрывом гранаты у него оторваны ступни ног. Он, возможно, уже мертв. Нам же нужен «язык» живой, здоровый.

— За поворотом в траншее — немец! — кричит Дышинский.

Это затаился тот, который бросил гранату. Стремглав бросаемся за ним. Немец убегает, но мы успеваем перекрыть траншею, и ему удается прошмыгнуть в блиндаж. Мы врываемся за ним следом. Здесь немец пытается оказать сопротивление. Получаю удар и я. Неверов как-то изловчился и со всего плеча саданул немца в переносицу. Мне показалось, что под кулаком что-то хрустнуло. Голова немца резко дернулась, и он, словно боясь ее потерять, схватился за лицо. Еще мгновение — и Иван заламывает немцу руки и, как куль, бросает его на свою широкую спину. Иван бежит с пленным по траншее, мы пытаемся помочь. Траншея глубока, но узка, и наша помощь малоэффективна.

— Иван, наверх, — хрипит Дышинский и, ухватившись за воротник, пытается стащить немца с его спины. Но разве можно добычу вырвать из рук Неверова в такой критический момент? Траншея кончается, и Иван начинает карабкаться с ношей наверх. Во всей его фигуре — яростная сосредоточенность и динамизм. Мы помогаем ему, вцепившись в пленного. Наконец общими усилиями вытаскиваем их из траншеи, и Иван, не останавливаясь, бежит к провалу, не задерживаясь, прыгает вместе с пленным вниз на снег, ни на миг не выпуская прикипевшую к рукам ношу. Мы с Канаевым следуем за ним. Вокруг разгорается бой. Замечаю стоящего во весь рост Шапорева, стреляющего из трофейного пулемета. Во вражеских траншеях рвутся гранаты — вступила в бой группа прикрытия. С ними и Дышинский. Он все успевает видеть, сквозь тревожную какофонию звуков пробиваются отрывистые слова его команд.

На бегу удается заметить, что Неверов и пленный — ранены, но сейчас не совсем удобный момент для оказания им помощи. Нестройно бежим по провалу, совсем не думая о том, что в следующий миг можем свалиться в бездну.

Немцы всполошились. Перед тем как выскочить из этого ненадежного укрытия, с ходу бросаемся в снег и осматриваемся — все ли здесь? А вот подбежала и группа прикрытия. Она, как и мы, бросается в снег. Все затаиваемся. Но ведь в любой момент нас здесь могут легко обнаружить. Надо отходить, и как можно скорее. Сейчас думаем, хотя и не говорим об этом друг другу — только о сохранении пленного. Иван по-прежнему не выпускает его из рук.

— Вперед! — шепотом командует нам Дышинский.

Все дружно выскакивают из провала — мы с пленным устремляемся к нашим траншеям, а группа прикрытия открывает огонь по ожившей огневой точке, стараясь подавить ее и одновременно вызвать огонь на себя. Бежим, а по дороге ни одного укрытия, где можно переждать настильный огонь врага, особенно сейчас, когда мы видны как на ладони. Огонь врага нарастает. Это подключаются немцы, прибежавшие на помощь с соседних участков.

Вжиг… вжиг… вжиг… — мечутся вокруг нас разноцветные светлячки трассирующих пуль. За спиной небо расцвечивается ракетами. Чиф… чиф… тьиу… тьиу… — разноголосо высвистывают пули, рикошетом уходя из-под ног. Бежим рывками, бросаясь из стороны в сторону. Но это не помогает. Пулеметная очередь прожигает ногу одному, через несколько секунд падает как подкошенный, лицом в снег, другой. Подхватываем их и бежим, волоком унося раненых. Пленный тоже стонет — не уберегли. К нам на помощь приходят товарищи из группы прикрытия.

Бежим согнувшись, что есть мочи, глаза заливает пот, и нет времени вытереть его, да и руки заняты. На бегу, неуловимым движением тыльной стороны руки успеваю подправить шапку, съехавшую на глаза. Кровь стучит в висках. В голове только одна мысль — скорей бы траншея…

Бежим, а расстояние до траншеи почему-то сокращается нестерпимо медленно. А вслед нам хлещут пулеметные очереди. Проходит еще несколько секунд кошмарного бега. Покидают последние силы. Спотыкаемся, поднимаемся, снова спотыкаемся, подхватываем вновь раненых товарищей и волоком тянем выскальзывающие из рук ноши, и вперед, только вперед, к своим траншеям.

Я не вижу ничего вокруг, но каким-то шестым чувством ощущаю, что и наши минометчики включились тоже в работу, и, обернувшись назад, вижу, как на позициях врага, которые мы только что покинули, с грохотом рвутся мины.

Бежим. Еще, еще немного. Откуда все-таки берутся силы! Но вот наконец-то приближается спасительная для нас траншея.

Уже отчетливо вижу, как навстречу нам тянутся солдатские руки. Они машут, подбадривают нас и, наконец, сноровисто и бережно принимают раненых и спускают их в траншею.

В самый последний момент, когда мы сгрудились над траншеей, опуская раненых, Иван Юсупов, получив ранение в голову, валится на руки принимавших солдат. На пятой точке вслед за ранеными молниеносно скатываются в траншею остальные. Теперь мы в относительной безопасности, хотя все вокруг свистит, грохочет, вздрагивает. Даже не верится, что дьявольский фейерверк смерти уже позади. Взорванная огнем ночь ненасытно продолжала всасывать в себя и резкие разрывы снарядов, и глухие, с тяжким вздохом хлопки мин, и бесчисленные трассы свинца, которые уходили в нее и терялись, как в бездне.

Приступаем к перевязкам. В этом деле мы поднаторели и выполняем его быстро с соблюдением всех правил санитарии.

— Маленько зацепило, — стеснительно, как бы оправдываясь, комментирует свое ранение Неверов.

Я посмотрел на Ивана, когда ему бинтовали кисть руки, порванную осколками гранаты. Она мелко дрожала, русый чуб его взмок, беззвучно шевелились, словно пытаясь что-то сказать, губы.

— Не горюй, Иван, до свадьбы заживет, — поддержал своего приятеля Канаев, — только нас не забудь пригласить.

Ранен в правую голень и пленный. Бинтуем и его. Хуже обстоит с другими, тяжело раненными товарищами.

Бережно, стараясь не беспокоить, не причинить лишние мучения, на раны накладываем только давящие повязки. На большее мы не способны. Им нужна немедленная врачебная помощь. Осторожно укладываем раненых на носилки и вместе с пехотинцами несем в тыл.

Часа через два мы прибыли в роту. Я пристально и изучающе смотрел в молодое лицо пленного немца. Возможно, мы были ровесниками. А Канаев, Юра Канаев, который всеми отголосками души ненавидел фашистов, уже угощал его сигареткой. Даже не верилось, что этот твердый человек, человек, казалось ожесточенный войной, выйдя из огня, не растерял чувства жалости, тепла души, милосердия.

Немец, нервно затягиваясь сигаретой, исподлобья озирался вокруг, словно ожидая какого-либо подвоха с нашей стороны. «Да, по-видимому, глубоко нацизм успел зародить червоточину в его душе, сумел растлить ее и вселить только злость, — решил я. — Такой быстро не осознает и не сделает надлежащего вывода, даже находясь в плену».

Так был пленен курсант школы 23-й танковой дивизии.

Операция, длившаяся чуть более часа, закончилась. Но еще долго, пока живы были «старички», в роте вспоминали об этом эпизоде, передавали из уст в уста, хотя он был частью нашей работы, рядовой, будничной.