Наставник Чжан бегом устремился к главному алтарю святилища, где было уже установлено роскошное каменное сидение, с высоты которого владыке предстояло созерцать миниатюрную Поднебесную, — и столь же быстро вернулся обратно со свертком.

— Мы вскоре вернемся с новыми повелениями, — Цинь Ши-хуан принял из рук наставника сверток. — Советник Гао! Мы возвращаемся.

Когда император снова занял место на возвышении в переднем зале, воевода Мин уже прибыл. Стоявший по правую руку от владыки советник Гао, повинуясь кивку Цинь Ши-хуана, подал знак гвардейцам, и воевода тут же был допущен в зал. Мин, статный, высокий воин, с суровым, опаленным сражениями, но по-прежнему красивым лицом, бережно держал в руках нечто завернутое в кусок плотного шелка.

— Владыка! — воевода упал на колени напротив возвышения. — Высочайший приказ исполнен. Ничтожный доставил ту вещь, которую желал получить владыка. Вот она.

Цинь Ши-хуан некоторое время оценивающе смотрел на сверток, который воевода Мин осторожно положил на пол перед его возвышением. В сумрачном зале, освещаемом лишь теми лучами заходящего солнца, которые смогли пробиться сквозь тонкие занавеси близ открытых окон, воцарилась ничем не нарушаемая тишина.

Наконец император пошевелился, внимательно взглянул на советника Гао, потом на воеводу.

— Все оставьте нас! — негромко велел Цинь Ши-хуан, и через мгновение тихо скрипнули входные двери, закрываясь снаружи. Повелитель Поднебесной остался с заветным свертком один на один.

Он медленно спустился с возвышения и сел рядом, прямо на пол. У правой руки положил верный меч. Кончиками пальцев осторожно потянул за край материи. Шелк развернулся.

Зеркало. Лежащее изнаночной, неотполированной стороной вверх. На вид похожее на бронзовое, но не бронзовое — яснее, ярче, налитое тугим внутренним светом. Небольшое — пальца в три в поперечнике. В центре выгравирована то ли хризантема, то ли нечто на цветок очень похожее. А по сторонам от цветка, ближе к краю, на равном удалении друг от друга — неглубокие выемки сложной формы, числом пять, все разные. И ни единого знака, ни одного иероглифа. Это казалось странным: в покоях Цинь Ши-хуана было достаточно драгоценных и древних зеркал, изукрашенная внешняя сторона которых поражала искусством и тонкостью изготовления, и на всех надписи были — хотя бы отметка, клеймо мастера, по праву гордившегося своим творением. Здесь — нет. За исключением цветка в центре и фигурных выемок внешняя поверхность зеркала была удивительно ровной. Император присмотрелся — и не разглядел ни единой царапины. Даже намека на царапину. Непостижимо! Неужели, и вправду — то самое?..

— Вот, наконец, оно…

В волнении император сунул руку за пазуху и достал небольшую плоскую фигурку — изображение божественного животного цилиня, являвшегося миру лишь на пороге важнейших перемен, менявших самые основы мироздания. Похожий чем-то на оленя, цилинь был чешуйчат, бородат и обладал черепашьим панцирем — и на взгляд металл, из которого он был сделан, в точности соответствовал материалу, из которого изготовили зеркало, что лежало сейчас перед императором.

Слегка дрожащей рукой владыка поднес цилиня к зеркалу и вдруг почувствовал, как неведомая сила мягко, но вполне ощутимо направила его руку в сторону одной из выемок, словно указывая, в какую именно надлежит вставить фигурку. Повинуясь ей, Цинь Ши-хуан приблизил цилиня вплотную к зеркалу — и фигурка выскользнула у него из пальцев, с еле слышным щелчком заняв свое место, а зеркало издало таинственный — тихий и щемящий — звон и на мгновение засветилось белым. В испуге император ухватил цилиня двумя пальцами и вытащил — легко и свободно, хотя и мелькнула у повелителя Поднебесной мысль, будто отделить фигурку от зеркала уже не удастся. В ответ на расставание с цилинем зеркало опять испустило негромкий звук, на сей раз похожий на стон сожаления.

Некоторое время Цинь Ши-хуан сидел у зеркала недвижимо. Император хмурился, а на его ладони серебрился божественный цилинь, которого само Небо посылает для того, чтобы дать людям знак о грядущей великой радости или о чудовищном нестроении.

— Нужно найти еще четыре… — еле слышно бормотал владыка. — Еще четыре…

Спал Чижиков отвратительно, хотя ни прозрачные, ни еще кто иной за ночь его ни разу не потревожили: поздно лег, долго не мог заснуть — все думал, ни свет ни заря проснулся, наскоро умылся и занялся сборами. Шпунтик ходил за мечущимся хозяином следом и глядел на него укоризненно. Кот решительно отказывался понимать, к чему так суетиться, если все то же самое можно сделать спокойно и не напрягаясь. Шпунтик даже пару раз пытался объяснить это Чижикову, для чего прибег к сложно модулированному мяуканью, но в результате оказался схвачен поперек живота и посажен в странный пластмассовый ящик с решетками на окнах. Кот возмутился и громко потребовал свободы, на что услышал лишь:

— Сиди вот и привыкай. Нечего под ногами путаться.

Шпунтик честно пытался сидеть и привыкать — наверное, с полчаса. За это время он успел освоить решетки и убедился, что их не сломать, а голова сквозь прутья не пролезает. Потом кот уперся мускулистой задницей в дверцу и понял, что ее не открыть, а просунутая наружу лапа до запора никак не достает: коротковата. Шпунтик попытался пометаться по ящику, но простора для разбега явно не хватало. Тогда он опечалился. И известил об этом хозяина, то есть заорал.

Никакого эффекта. То есть хозяин подошел — да. Подошел и долго говорил о том, что иначе котов в самолет, даже и с паспортом, не пускают, а поскольку он, Шпунтик, всю жизнь хорошо кушал и вообще гармонично развивался, ему, Шпунтику, теперь придется восемь часов куковать не в салоне, где с комфортом будет путешествовать хозяин, а вовсе даже в каком-то багажном отделении, вместе с разными прочими кошками и собаками, которые весят больше восьми килограммов. Тут только кот с ужасом осознал, во что его втянули, и от вида разверзнувшейся перед ним, наивным, бездны человеческого коварства даже орать перестал. Несообразительный хозяин решил, что это он так привыкает — и привыкает успешно, — а потому ушел дальше бросать вещи в чемодан. В умственных способностях хозяина Шпунтик всегда сомневался, но с такими явными доказательствами своей правоты столкнулся впервые. Пора было пересмотреть соглашение о сотрудничестве.

Чижиков между тем просто оттягивал момент выхода на улицу. Ночью, после того, как он хирургически отключил дверной звонок, девочка из будущего, к Котиному великому облегчению, больше никак себя не проявила, в том числе и в дверь не скреблась. Но Чижиков вполне справедливо полагал, что с Ники станется заночевать на подоконнике и встретить его радостной улыбкой, стоит ему лишь открыть входную дверь. Котя несколько раз к двери подходил, прислушивался, даже ухо к замку прикладывал: вроде бы, никаких признаков задорной девочки из-за двери не поступало.

Наконец решившись, он сунул в карман немного денег и, осторожно, стараясь не шуметь, вынул из петли дверной крюк, а потом медленно повернул ключ в замке. Чуть-чуть приоткрыл дверь — никого. Распахнул пошире, готовый, чуть что, тут же юркнуть обратно, завертел головой: ни на лестничной площадке, ни на широком подоконнике Ники не было. Равно как и никого другого. Чижиков чутко прислушался, но не уловил никаких настораживающих звуков. Тогда он быстренько запер дверь и, пулей прошмыгнув вниз по лестнице, выскочил из подъезда и тут же свернул в соседнюю подворотню. А уж там Котю мог настичь только хорошо знакомый с местной топографией человек: старые дворы Моховой и окрестностей представляли собой лабиринт из проходных подъездов, резко сворачивающих подворотен и прочих переходов и пролазов, по которым знающий человек мог дойти до самого Литейного проспекта и умудриться никому ни разу на глаза не попасться.