Я заметил, что особенно рьяно нам с вами «сострадают» те, кто при
Гитлере ходил в черных мундирах и выступал с погромными статьями в
коричневой прессе Геббельса и Штрайха, те, кто был и продолжает
оставаться противниками разрядки, окончания войны во Вьетнаме, мирного
урегулирования на Ближнем Востоке, те, кто одевает на головы своих
писателей клоунские колпаки и заставляет их собирать мусор руками на
пекинских улицах!
Одна из главных функций литературы состоит в том, чтобы подвигать
художника на трансформацию окружающей его жизни — в идеи.
Громадные, во многом еще не изученные события Отечественной войны
обязаны и сегодня рассматриваться как самая острая современность — ибо
фашизм еще жив, а пророки его играют далеко не последнюю роль в
раскладе сегодняшних политических сил.
Во многом именно это определяет огромный читательский интерес к
творчеству таких, например, писателей, как Симонов и Бондарев. Наш
молодой читатель, сдается мне, еще недостаточно изучен, а ведь читателей,
родившихся после 1945 года, в нашей стране примерно 170 миллионов
человек!
С этой точки зрения был интересен эксперимент, проведенный
математиками, которые «проверили» на ЭВМ несколько литераторов.
Проверка была мудрой, современной, устремленной в близкое будущее:
«Каково количество информации, заложенной в строчку писателя и поэта?»
Понятие информации в наш век изменилось. Информация в произведениях
литературы — категория чувственная, это некий сгусток эмоции и знания,
это определение субъекта, живущего в мире объективных данностей,
которые надо верно понять, проанализировать, увидеть тенденцию, а уж
потом обобщить в образ. Так вот, на этой математической проверке первое
место среди писателей занял Пушкин.
В первой строке «Дон Хуана» была
обнаружена стопроцентная информация — режим словесной экономии при
щедроте чувств и мыслей. «Ах, наконец достигли мы ворот Мадрида!» «Ах»
— усталость, «наконец» — преодоление, «достигли» — радость свершения,
«ворот» — Средневековье, «Мадрида» — столица Испании.
Целый ряд наших современников, к сожалению, получили нулевой балл:
уровень информации, заложенный в их произведениях, колебался от одного
до трех процентов.
А вот проза Симонова пронизана информацией чувств и мыслей.
Нескрываемая любовь Симонова к Толстому рождает ощущение эпической
переклички эпох. Вообще, для людей моего поколения Симонов был тем первым поэтом, который в самую горькую годину войны
рассказал о высоком чувстве фронтовой любви, для меня он оказался
преемником Гайдара: его «Парень из нашего города» был той школой
мужества, верности присяге, интернационализма и дружбы, которая куда как
значительнее нашей школы общеобразовательной, столь нуждающейся в
серьезной и глубокой реформе.
Каждому писателю суждено создать свою главную книгу, и на этом пути
«пораженье от победы он сам не должен отличать» — просто надо очень
много, до счастливого пота работать — читатель определит потом, что
вышло главным, а что — нет.
Перечитывая сейчас Симонова, я определил
для себя, что подступы к его эпопее начались еще в «Жди меня», а
продолжались они и «под каштанами Праги», и во фронтовых его
дневниках, и даже, по-моему глубокому убеждению, в «Двадцати днях без
войны», в повести нежной, солдатской. А ни в ком так точно не
просматривается юноша, с его рыцарством и затаенной ранимостью, как в
солдате.
«Живые и мертвые» — свидетельство того важного обстоятельства, что
запретных тем в нашей литературе нет и не должно быть: все зависит от
гражданской позиции писателя, от его чувства сопричастности со всем тем,
что происходило и происходит на земле нашей Родины, от его
ответственности за настоящее и — главное — будущее.
Двадцатилетний артиллерист Бондарев, стоявший насмерть под
Сталинградом, ныне пишет о войне так, что воочию ощущаешь мороз, и
ожидание страшного начала боя, и тишину, особенно тревожную из-за
хрупчатого воя поземки, когда и природа, кажется, восстает против тебя, и
ты слишишь потом, как боевые ордена падают на дно котелка с ледяной,
синеватой на морозе водкой, и видишь, как на стылом ветру наполняются
слезами глаза молоденького офицера, которому только сейчас, в
наступившей тишине, громадной и напряженной, открылась вся глубина
человеческого горя, солдатского братства и собственного самопонимания.
Проза Бондарева, при всей масштабности и мужественности,
женственно-доверчива и обескожена. Бондаревская проза — словно бы
монолог — плач, прощание с ушедшими, а нет ничего горше, чем память о
тех, кто был с тобой, подле, кто знал тебя и кого никогда более не будет, и
это страшное никогда Бондарев чувствует, словно мать, потерявшая
дитя, и он умеет отдавать нам это свое редкостное чувство.
Правда старого генерала, молоденького офицера, волевого особиста и
солдата слита у него воедино. Писатель при этом далек от того, чтобы
лишать своих героев столь необходимого для каждого человека права —
права, чтобы его понимали именно таким, каков он есть.
Категоризм в
нашей литературе при создании образа — невозможен, а если и встречается
такой категоризм, то лишь в книгах «второго порядка»,
где все черное — до жути черное, а светлое — такое уж светлое, что надо
это светлое канонизировать, причислив к лику святых.
Забвение диалектики,
желание жить по рецептам однозначным, мстит литератору
второсортностью — это не фармакология.
Снисходительность — это плохо,
снисхождение — необходимое качество литературы, ибо снисхождение
помогает понять глубинность явлений и поступков. Горький именно так
писал Клима Самгина, Шолохов так писал Мелихова, так именно пишет
своих героев, снимает их и играет Василий Шукшин.
Вообще, Шукшин —
явление поразительное в нашей литературе, и это не преувеличение, не
давняя моя симпатия к этому большому художнику, это правда, реальность,
с которой могут не считаться лишь темные люди, трусливые
перестраховщики, которые внутренне не верят в нашу великую правду и
неодолимую нашу силу.
Шукшин своим творчеством подвел черту
надуманной дискуссии о так называемых «деревенщиках» и
«интеллектуалах». К сожалению, и то, и другое не так давно, когда страсти
искусственно подогревались, было определением бранным, и это было
противоестественно, ибо деревня дает хлеб земной, а интеллект — хлеб
духовный.
Интеллектуал Шукшин великолепно знает жизнь деревни и
города, советский писатель Шукшин — человек великолепного идейного
стержня, его позиция по отношению к тому злу, что нам мешает, —
бескопромиссна, он обнажает явление, не боясь правды, ибо правды боится
трус или бездарь.
При этом всегда следует помнить, что только вода делает
лебедя — лебедем; без воды лебедь — это гусь. Без и вне ярких характеров,
сочного языка, своих мыслей, то есть вне и без стопроцентной
информации, литература семидесятых годов невозможна и обречена на
презрительное забвение потомков.