Дин успел вовремя...

Когда один из телохранителей седого джентльмена начал вскрывать контейнер с товаром, Дин снял с плеча карабин и вжался в приклад. Он взял в оптику сверхсильного прицела поочередно Билла Нимза, Ричарда, старого джентльмена, телохранителей, проверил, плотно ли сидит насадка бесшумного боя, и начал прицельно щелкать одного за другим; Ольга бросилась под трак; молодец девка!

Бросив карабин, Дин кинулся вниз, крича на ходу в рацию, что все лежат в пятиминутном параличе, скорей сюда, Честерт-бридж роуд, жмите, пять минут, потом они очухаются...

Он пулей выскочил из дома — в разорванном пиджаке, окровавленный, перемахнул через забор и, выхватив из кармана три пары наручников, бросил их Ольге:

— Скорей хомутай их, пока не очухались!

Лондон. Хитроу.

Дин провожал Ольгу, — два незаметных человека в шумной толпе. Обняв Ольгу, Дин незаметно опустил ей в карман кассету, шепнув:

— Это — твоя главная защита.

Москва.

Не предложив Ольге сесть, Романенко сказал сухо:

— Я думаю, вы сами напишете заявление об уходе... Мне бы не хотелось губить вам жизнь, выгоняя вас по статье кодекса о труде, который поставит конец на вашей карьере — раз и навсегда.

Ольга долго смотрела на него, потом приблизилась и дала пощечину, бросив на стол кассету.

Уходя, заметила:

— Это — копия.

ПЕРЕСЕЧЕНИЯ

Маленькая повесть

Неторопливым, вальяжным, а потому начальственным жестом Назаров пригласил Писарева к длинному отполированному до зеркальности столу совещаний, поднялся со своего рабочего места, сел напротив, сдержанно улыбнулся, отчего его сильное лицо со следами загара собралось еще больше, спросил:

— Что будем пить? Чай? Или попросить кофе?

— Если позволите, кофе.

— Я-то позволю, а вот как доктора?

— На сердце пока не жалуюсь.

— Вам сколько?

— Сорок восемь.

— Не возраст, конечно, но уж пора начинать серьезно думать о здоровье.

— Как начнешь думать, — улыбнулся Писарев, чувствуя, как проходит скованность, охватившая его, только он переступил порог этого большого, в деревянных панелях, кабинета заместителя начальника главка, — так непременно заболеешь.

— И то верно, — так же улыбчиво согласился Назаров и нажал кнопку, вмонтированную в этот блестящий стол рядом с телефонным аппаратом.

Вошла секретарь с блокнотиком в руках. Назаров покачал головой:

— Нет, писать сейчас ничего не будем. А вот не могли бы вы сва рить кофе: заслуженный артист, — он кивнул на Писарева, — от чая наотрез отказался. Если у нас остался зеленый, узбекский, заварите мне чашку, пожалуйста, только не крепко, чтоб сердце не молотило: эскулапы требуют соблюдать режим, — пояснил Назаров и, сцепив крепкие пальцы, придвинулся к Писареву, опершись локтями о стол.

«И как локти не покатятся? — успел подумать Писарев. — Стол словно каток».

...Он всегда с почтением относился к тем, кто умел кататься на коньках. Отец как-то привел его в парк культуры; это было в последнюю предвоенную зиму; гремела музыка: «Утомленное солнце нежно с морем прощалось»; юноши и девушки в байковых курточках и модных тогда, очень широких шароварах катились по льду, звук, который издавали коньки, соприкасаясь со льдом, был хирургическим, жестким.

В раздевалке, взяв напрокат коньки, отец посадил его в кресло, привязал коньки ремнями к ботинкам и сказал:

— Сейчас я надену свои, серебряные, и научу тебя кататься.

Сане Писареву было тогда восемь лет, а отцу тридцать два, и он казался ему очень старым, но самым добрым и умным; он очень жалел отца, особенно после того, как папу сняли из-за брата Лени с работы и ему пришлось перейти слесарем в автобазу редакции «Известий».

— Ну, пошли, сына, — сказал отец, забросив на плечо свои бо тинки, связанные тесемочками. — Давай руку.

Саня поднялся, хотел было протянуть отцу руку, но нога его подвернулась, и он, не удержавшись, упал, больно ударившись локтем об урну.

— Не беда, — сказал отец, подняв его легко и сильно, — я ушибся о камень, это к завтрему все заживет.

— Я об урну, какой же там камень?

— Тоже верно, — легко согласился отец; он всегда легко соглашался с Саней; когда мог, говорил «да»; только раза три в жизни он сказал сыну «нет», и мальчик запомнил «нет» на всю жизнь. Особенно одно.

Он часто слышал, как сестра отца говорила бабушке: «Лене уж ничего не поможет, его не восстановят, а Игорь (так звали отца) губит и свою жизнь и жизнь Саньки! Неужели так трудно написать десять слов, отмежеваться от Лени — он и так подвел всех нас под монастырь, — и все вернется на круги своя, Игоря вернут в институт, тебе не надо будет считать копейки, чтобы дотянуть до получки... Саньку и в лагерь-то не взяли из-за его упрямства!»

«Папа, — сказал Санька перед сном, когда отец сел к нему на диван и приготовился сочинять сказку на ночь, — напиши, чтоб меня взяли в лагерь».

«Нет».

«Почему?»

«А что я должен написать?» — после долгой паузы поинтересовался отец.

«Десять слов».

«Какие это должны быть слова, ты знаешь?»

«Нет».

«Если бы тебе сказали, что твоя мама — воровка, что она уносит из своей библиотеки книги к нам в дом, а ты знаешь, что это неправда, но тебе говорят: “Напиши, что она берет книги, и ты поедешь в пионерлагерь “Пахру”, — ты бы написал?»

«Нет».

«Молодец. Никогда нельзя писать неправду. Говорить, впрочем, тоже. Иногда, правда, случается, соврет человек, стыдно, конечно, но можно простить, если он не со зла это сделал. А вот если он пишет осознанную неправду, тогда он хуже Бармалея и Барабаса. Тогда он просто-напросто... гадюка».