— Федор, сын Федора Ивановича, мой друг, — сказал Фальц-
Фейн. — Но скажу тебе честно: большевиков он не жалует. Как и я,
впрочем. Что ты хочешь, его мамочку ваш Сталин ни разу не выпус
кал из России, чтобы увидать детей?! А все ее сыновья жили на За
паде, какое зверство, ты только подумай... Но ведь Федор Федоро
вич — русский, а какой русский ставит себя выше России? Мы все
под нею... Я могу пригласить его, он живет в Риме, но говорить бо
юсь, еще пошлет к черту... Говори — ты...
И вот мы встречаемся в туристском офисе барона. Он бледен, руки —
ледышки, лицо — растерянное, оглядываясь по сторонам, шепчет:
— Он приехал, пошел мыть руки, сейчас поднимется, я пригласил его на
Рождество, будем жить у меня три дня, я купиль мяса, только не торопись
начинать разговор, Федор очень суровый, может рассердиться, тогда фсе
полетит насмарку...
— Но ты ему сказал, о чем пойдет речь?
— Ти с ума сошла! (когда волнуется, акцент особенно заметен). Ти не
знаешь здешних русских! Они не такие, как на Родине! Там все немножко
хамят друг другу и всего боятся, зато здесь ничему и никому не верят,
бедные мы, бедные, отчего нам такая горькая судьба?!
...И тут подошел Федор Федорович Шаляпин — очень высокий, сухой, с
орлиными глазами, хрящеватым носом, в желтом пальто ангорской шерсти,
пальцы — длиннющие, лицо (сходство с отцом поразительное) совершенно
непроницаемо...
Барон засуетился, как-то неловко, смущаясь, познакомил нас и сразу
отбежал к кассе: приехал автобус американских туристов, надо
продавать сувениры, менять деньги; прокричал нам, что скоро поедем
наверх, пировать, «отна минютошка»; Федор Федорович смотрел поверх
голов, словно был здесь один; надмирен; впрочем, сухо заметил:
— Адова работа, я б не смог... Суетно, не для русского...
Когда мы приехали на виллу «Аскания-Нова» и барон стал к плите,
ощущение напряженности не пропадало, хотя звучала прекрасная
Рождественская музыка и елка серебрилась в огромном зале, увешанном
русскими картинами и фотографиями заповедника Аскания-Нова (предки
барона — ее истинные создатели, теперь, слава богу, об этом говорят
открыто, раньше предпочитали замалчивать: «немцы не имели никакого
отношения к развитию России, все иностранцы — наши враги», все, что
сделано, — сделано русским гением, всяческие Лефорты, Растрелли и
прочие Фонвизины — выдумки злостных масонов!)
— Кстати, господа, — сказал барон, переворачивая шипучее
мясо, — давайте заранее договоримся, что каждый из нас эти три дня
будет готовить и мыть посуду в свой черед: сегодня я, завтра и после
завтра — вы... Это, конечно, адова работа, суетно, но — ничего не
попишешь...
И тут Федор Федорович хохотнул:
— Ну и слух у тебя, Эдуард! Я это тихо сказал в твоем офисе, да и
народу было множество...
— Ах, Федор, мне это так часто гофорили, что я эти слова скорее
угадываю, чем слышу... Тычут папочкой «фальц-фейном», забыв про
мамочку Епанчину! И не хотят помнить, как мы с мамочкой и дедушкой
голодали, как я зарабатывал на жизнь тем, что биль профессиональным
гонщиком на велосипед и чемпионом Франции на гоночных авто... Сначала
я жил, как все русские, Федор!
Но когда я понял, что мамочка может
умереть с голода, пришлось стать европейцем! Да, да, пришлось! Это ведь
так сладостно-удобно бить настоящим русским: мечтать, строить планы,
грезить и софсем не работать... А что такое самая трудная работа? Колоть
дрова? Нет, ето гимнастика! Мыть пол? Физическое упражнение... Работать
— это придумать то, что даст прибыль... И я придумал! И получил за это
деньги и титул барона!
— Ну и как же это было? — Федор Федорович наконец заинтересовался,
хоть и снисходительно.
Барон обернулся ко мне:
— Юлян, бери водку из мороза, русская, не какой-нибудь «Попофф».
Я достал бутылку из морозилки, мы сели за стол на застекленной
веранде, засыпанной мягким декабрьским снегом; на лице Шаляпина-младшего играли отраженные тени от пламени в камне, и поэтому
он казался нежным, суровым и беззащитным Дон Кихотом; барон, разлив
водку в диковинные хрустальные рюмки на глоток, заметил:
— За всю жизнь я не выпил и бутилки алкоголь, профессиональ
ный спорт требовал постоянной формы. Я не знаю, что такое табак, —
он осуждающе посмотрел на наши с Шаляпиным пепельницы, — по
этому за мной до сих пор бегают девки. Я им нячинаю рассказывать
про то, как быль чемпионом, увлекусь, пробольтаю, что впервие вы
играл приз в тридцать первом году, они хватаются за голову: «Ког
да?! Мой папа родился в тридцать третьем!» Конец любви! Учу себя
бдительности, мы все такие доверчивые болтуны, настоящие русские...
Ну, с Богом, господа, за Рождество Христово!
Мы с Федором Федоровичем выпили, барон прикоснулся, не скрыв
гримасы отвращенья.
— Так вот, как же я стал богатым? — продолжил он. — После войны,
когда американские туристы ринулись в поездки по Франции, Италии,
Швейцарии и Австрии, я наскреб денег и отправился в Нью-Йорк, к
великому туристу Куку: «Хотите возить свои стада, — за те же деньги, — не
в четыре страны, а в пять?» — «Конечно! Но ведь это нереально!»
—
«Давайте пригласим адвоката и заключим договор: вы получаете пятую
страну — бесплатно, а я — то, что продиктую в соглашении». И в
присутствии юриста я продиктовал: «За остановку туристов в княжестве
Лихтенштейн я получаю от фирмы “Кук” исключительное право на обмен
валюты и приобретение сувениров лишь в моем магазине».
Казалось бы —
просто, но ведь с этого начался туристский бум в нашем княжестве, с этого
начался спортивный бум, я стал президентом нашего Олимпийского
комитета и был удостоен титула барона... Конечно, адова работа, но ведь
благодаря этой суете я покупаю книги и картины, чтобы возвращать их
мамочке-России, правда, Юлян?
— За Россию, — тихо сказал Шаляпин, — пусть Господь будет ей в
помощь...
И тут барон не пригубил, — а выпил.
Шаляпин поглядел на меня и улыбнулся.
Барон облегченно вздохнул:
— Ну и слава богу, господа, какое счастье, что мы сидим за од
ним столом в маленькой русской Аскания-Нова!
Рождественские песнопения были поразительны: я вспомнил отца; когда
он вернулся из Владимирского политического изолятора, чаще всего
напевал: «Спаси, Господи, люди твоя, благослови состоянье Его...»
Я спросил его, откуда это?