Повели меня через двое ворот, ввели в дворик, где — я как сейчас
помню — ошалело и весело кричали воробьи на мелких кустарниках,
а по асфальтовым дорожкам ходили высокие парни в серых
комбинезонах с наганами; как сейчас помню — не ТТ, а именно наганы в кобурах.
Это были шоферы «черных воронов». Я шел вдоль
этих кустарничков мимо двух- или трехэтажного здания — сейчас
точно не помню — Пугачевской башни. Шедшие со мной двое людей
с трудом, навалясь на дверь, на которой висел отомкнутый пудовый
замок — знай тюрьму сразу! — отворили скрипучую дверь.
И сразу
стало холодно... Меня потряс ослепительный кафельный пол и
молоденькие лейтенантики, которые ходили вдоль камер и заглядывали в глазки. А потом меня свели налево.
Там кафель кончился и
начался паркет. Меня привели к кабинету, открыли дверь и подтолкнули туда.
Я остановился на пороге и увидел в полутьме — шторы были задернуты — за столом седого полковника
с колючей щеточкой усов, и,
кажется, он был в пенсне а ля Берия. Рядом с ним был большой
приемник, и я, как сейчас, помню большой зеленый глаз его, как будто
кошачий, остановившийся. Я долго стоял, и полковник не обращал на
меня внимания. Потом я кашлянул.
Он сказал:
— Подойдите к столу.
Я подошел к столу. Тогда он поднял глаза и сказал мне:
— Ну вот что. И это ваше заявление мы рассмотрели. Ваш отец —
враг. Запомните это раз и навсегда и перестаньте отрывать наших
людей вашими клеветническими письмами. Иначе... — он постучал
пальцем по стеклу.
И стало мне вдруг так все ясно, так отчужденно безразлично ясно,
что я вроде даже засмеялся.
Спросил:
— Можно идти?
Полковник повертел мой пропуск, долго не отвечал, а потом сказал:
— Так зарубите это себе на носу. Идите пока что...
И я ушел.
Кстати, не надо было бы Никите Сергеевичу говорить в своем
докладе на встрече с писателями о том, что Берия и Маленков были
за ликвидацию ГДР. Два эти негодяя сразу же будут окружены ореолом фашиствующей антисемитской мразью в ФРГ. Это точно.
Как неумные люди, направленные на работу в Министерство культуры, могут мешать нашему общему делу, свидетельствует один
пример.
Несколько дней тому назад в Министерстве культуры федерации
то ли заместитель начальника, то ли начальник отдела театров Елисеев или Евсеев,
выступая где-то на встрече с писателями-драматургами — с узким кругом писателей-драматургов, так правильнее, —
сказал:
— Ну вот что. К чертовой матери вашу демократию — репертком
вводим!
За такие высказывания, по-моему, надо отстранять от работы и
выгонять из партии. Это же надругательство над Лениным, который
писал, что любая самая демократичная буржуазная демократия в
миллион раз менее демократична нашей пролетарской диктатуры. Это
ведь абсолютная правда! Так как же смеет чиновник, плохо знающий
Ленина, посылать к черту нашу демократию!
При случае я об этом наверняка буду говорить, и говорить очень
серьезно. Получается сейчас довольно любопытная и неприятная картина. Покритиковали ряд писателей и художников. Покритиковали
того же Васю Аксенова — но это не мешает ЦК отправлять его
сейчас в Аргентину.
А мышата — среднее звено, чиновники около литературы,
около кино, около театра уже начинают перестраховку, начинаются запреты на фильмы,
связанные с культом личности, начинаются гонения на спектакли, в какой-то мере связанные с культом
личности.
Если бы шло гонение против плохой литературы — я за это
двумя руками, но гонение идет против тем, а не против качества. И
гонение это никем не санкционировано. Наоборот, хотят бежать как
псы — впереди прогресса. Хотят выслуживаться.
А ведь сами же
потом, в беседе за рюмкой водки, будут говорить нам, писателям:
«Вот, ничего нельзя поделать — такая установка, момент не тот.
Давай, старик, подождем, — и будут при этом скорбно вздыхать и
указывать глазами на потолок: мол, указание сверху». А не было такого указания!
Страшное это явление! Подлое и страшное!
Кстати, такой вот человечек, который рядится в тогу
панибратствующего товарища писателя, может быть прекрасной
темой для трагикомедии. Прекрасная зловещая тема — об этом стоит
подумать…
15 марта 1963 года
Лето 1962 года. Живу в Коктебеле. Вкалываю с утра до ночи свои
«...При исполнении служебных обязанностей». Пишется радостно и
здорово. По вечерам встречаемся с «капеллой» — Женя Малинин,
Игорь Безродный и Валька Тур. Забавное явление — Туренок. Это не
просто человечек, не просто поэт; это очень большое и серьезное
явление в советской литературе.
Познакомился я с ним забавно. Месяца за два перед Коктебелем и
за день до моего вылета на Северный полюс я был по делам своей пьесы
— первой пьесы — «Правда за девять рублей поштучно», которую
я написал просто-таки по приказанию Васи Ливанова, — так вот, когда
я был у Тура, Петр Львович мне говорил о своем сыне Вальке.
Я уже
слыхал о нем и от других людей, что это — талантливый мальчуган.
В
моем представлении он рисовался эдаким вундеркиндом — Аидом —
худым, с впалой грудью и чтобы обязательно с очками.
Так вот в Коктебеле,
кажется на третий или на четвертый день после моего приезда,
когда я плыл рано утром (а я там купался только рано утром, потом
завтракал и работал до обеда и после обеда), рядом со мной я увидел
лодку, а в лодке я увидал блистательно сложенного атлета с белобры-
сым лицом арийского убийцы и с вздернутым носом а ля Павел I.
Атлет
внимательно смотрел на меня, вернее — даже не на меня, а на мою
бороду, а потом сказал: «Так вы — Юлиан Семенов!» Так мы познакомились с Туренком, которого я и обожаю и высоко ценю.
Кстати о бороде. Мороки она мне доставляла в жизни много.
Недавно вообще был очень забавный случай.
Мы с Катей возвращались из Тарусы. В вагон электрички вошел
пьяный лейтенант. Он был красив гусарской усталой красотой, с голубыми,
навыкате, бараньими глазами, с точной строчечкой усов. Он
с трудом влез в вагон со своими удочками.