– Совершенно не затруднит, мне в ту же сторону, – солгал я. Мне почему-то не хотелось отпускать ее, не обменявшись телефонными номерами.

К тому времени, когда я расстался с Изабель в Хаммерсмите, договорившись вместе пойти в бассейн в следующие выходные, я снова вообразил, что знаю, какая она. В сущности, наши портреты становятся менее четкими не от недостатка знаний о людях, а скорее от избытка информации. Долгое время, проведенное рядом с другим, ломает наши стереотипы и в конце концов заставляет нас признать: мы не способны воспринимать человека, которого знаем уже двадцать пять лет, как единое целое, – ведь другие люди так же сложны и непознаваемы, как и мы сами. Мы редко находим в себе терпение (или, честнее – силы) подумать об этом вскоре после знакомства.

Оставляя за скобками этот парадокс – знать слишком много, а потому ничего не понимать, – я старался держаться собственного психологического инструментария, который позволяет, основываясь на личном опыте, отвечать на такие вопросы, как: «Добры ли блондинки?», «Можно ли полагаться на курильщиков?» или «Следует ли верить людям, когда те говорят, что не сердятся?». Я зачислил персонажа, о котором пока не знал ничего, в спонтанно созданную группу уже известных личностей, но оставил за собой право изменить мнение, если появится какая-то новая информация, несовместимая с прежней.

Отправной точкой этого процесса стала моя подруга Натали. Возможно, Изабель была совершенно уникальной личностью, однако моего воображения не хватало, чтобы представить себе такое, и несколько человек смешались в один образ. В нашем подсознании понятие индивидуальности нередко размывается; доказательство тому – сны. Нередко, проснувшись, человек смущенно вспоминает, что провел ночь с Цезарем… точнее, не совсем с Цезарем из исторических книг, ведь «на самом деле» или «в то же время» это был местный пекарь или кузен Ангус. Наш мозг с легкостью распознает сравнимые величины (особенно – материальные тела) в состоянии бодрствования, зато блуждая во сне, да еще когда дело касается психологии, он населяет подсознание двойниками – что, надо признать, не очень-то приятно. Так, любимая девушка вдруг обретает символические черты нашей двоюродной бабушки, а партнер по гольфу становится Орсоном Уэллсом из фильма «Апокалипсис сегодня»;[20] причем эти параллели оказывается нелегко выбросить из головы, когда мы в следующий раз целуемся или отсчитываем девять лунок.

Итак, Изабель превратилась в Натали, а поскольку Натали однажды призналась мне, что в детстве отличалась застенчивостью, но теперь наконец обрела уверенность в себе, я решил, что имею дело с аналогичным случаем. Должно быть, Изабель решилась встретить свою застенчивость с открытым забралом и больше не смущаться от слов и поступков, которые прежде считались поводом для стыда. Возможно, именно этим объяснялась некоторая резкость ее поведения – как тогда, когда она внезапно спросила, помню ли я ее имя. Упомянув о своем дантисте и гастрономических вкусах, она показала, что может пренебречь мелкими социальными условностями. Отсюда я сделал вывод, что ее трудно шокировать, и саму эту идею она, вероятно, сочтет дикой. С ее социальным статусом у меня не было ясности. Она жила в Хаммерсмите – районе, населенном представителями всех классов, а ее работа могла считаться не только административной, но в какой-то мере и творческой. Сережки в ее ушах наводили на мысль об отдыхе за границей – возможно, где-то на Дальнем Востоке или в Африке.

Формулируя идеи, не подтвержденные никакими фактами, я рисковал оказаться в положении туристов, которые, прибыв в новую страну, уделяют чрезмерное внимание деталям – хватает ли в аэропорту тележек, пользуется ли дезодорантом водитель такси и велика ли очередь в музей – и делают из них абсурдные выводы, о том, что «испанцы так агрессивны», «индусы учтивы» или «она очаровательна».

В следующий выходной мы с Изабель встретились, чтобы пойти в бассейн, и я узнал еще кое-что. Она жила в квартире на верхнем этаже эдвардианского дома,[21] рядом с Хаммерсмит-Гроув.

– Не паркуйся под деревьями, которые растут у дома, – предупредила она, когда я позвонил ей. – Все птицы Лондона уверены, что здесь что-то вроде общественной уборной для пернатых.

Я нажал на звонок. Изабель сказала в домофон: «Буду готова через минуту. Я бы пригласила тебя подняться, но у меня не квартира, а свинарник», – и спустилась, прежде чем я успел возразить.

– Я только что говорила по телефону с матерью, – Изабель захлопнула дверцу автомобиля и потянулась за ремнем безопасности. – Эта женщина, несомненно, не в своем уме. Просто чудо, что ее еще не посадили в психушку.

– А что с ней не так?

– Она битых полчаса твердила, что я слишком мало ем, а потому не приходится удивляться, что у меня нет кавалеров, с которыми можно показаться на людях. Просто помешалась на моем рационе, – всякий раз, когда она звонит, мне приходится докладывать, что сейчас лежит в холодильнике. Можешь себе представить, чтобы мать вела себя так со взрослой дочерью? О, вот тут поверни налево.

Я вырулил на главную дорогу.

– Черт! – вырвалось у нее.

– Что такое?

– Я хотела сказать «направо», вечно путаю.

В бассейне Изабель объяснила, что не умеет нырять, потому что не научилась делать так, чтобы вода не попадала в нос. «Можно, правда, зажимать ноздри», – она рассмеялась и добавила, что не будет показывать, как это делается, в переполненном посетителями муниципальном бассейне. Мы немного поплавали в обществе китообразных матрон, и она рассказала мне, что недавно вновь начала заниматься физкультурой, чего не делала со школьной скамьи. Спорт всегда наводил на нее тоску, казался каким-то бессмысленным занятием. Если уж браться за что-то, то нужно иметь цель; поэтому, скажем, она не жаловала долгие пешие походы по сельской местности, предпочитая город. И почему, к примеру, люди приходят в такой восторг от тенниса? Что интересного в том, чтобы бросать мяч через сетку и обратно? Или в горных лыжах? Два года назад, в компании из десяти человек она побывала на французском горнолыжном курорте. Да, вечера удавались на славу, но днем она места себе не находила. А в вагончике подъемника у нее случился, можно сказать, жизненный кризис.

– Я смотрела на гору и думала: «О господи, я поднимаюсь наверх, чтобы спуститься вниз, потом опять поднимусь и снова спущусь. Прямо как тот тип из Древней Греции»…

– Тантал?

– Нет.

– Тогда другой.

– Сизиф.

– Примерно этим он и занимался.

Мы добрались до конца дорожки и перевернулись на спины, чтобы плыть обратно. Стайка ребятишек разом сиганула в бассейн, подняв мощную волну.

– И знаешь, что странно? – заговорила она. – И Камю, и Беккетт любили спорт. Камю стоял в воротах алжирской футбольной команды, а Беккетт попал в «Уизден»,[22] добившись чего-то великого в крикете.

– И что?

– Ну, забавно – они оба вроде бы утверждали, что все бессмысленно, а вот спорт, который мне кажется бессмысленным, воспринимали очень даже серьезно. Может быть, сначала нужно решить, что в жизни смысла нет, а потом уже обнаружить какой-то смысл в спорте.

На этом лирическое отступление кончилось, после чего я узнал, что Изабель ходила в школу в Кингстоне, где и сейчас живет ее семья, – местную школу, преподавание в которой было далеко не блестящим, – поскольку не желала ехать в частную школу-интернат, на чем настаивала мать. Успевала она хуже, чем могла бы, и была самой маленькой и щуплой из учениц, но зато научилась жить по законам улицы. После школы поступила в колледж «Куин Мэри» (часть Лондонского университета), где подвизалась по части европейской литературы, а больше всего интересовалась мальчиками. Четыре года назад устроилась на работу – и попеременно то радуется этому, то мечтает бросить всё к черту и заняться садоводством. Ее отношения с младшей сестрой, Люси, балансируют на грани между любовью и ненавистью, а младший брат все еще учится в школе, вечно дуется и носит чудовищные ботинки на толстой подошве. Домой она наведывается редко – с матерью стало слишком трудно ладить. Лавиния, которая когда-то работала в департаменте образования местного совета и исповедовала феминистские взгляды, теперь внушает Изабель, что, если она не хочет остаться старой девой, ей нужно поторопиться замуж; что мужчинам не нравится одежда, которую она надевает («почему бы тебе не выбрать что-нибудь более женственное?»); и что ей следовало бы почаще ходить на свидания. Об отце Изабель почти не упоминала, лишь сказала, что человек он добрый, только немножко невезучий и до обидного слабохарактерный.