Большинство биографий словно бы и не ведают о прикладном значении теории Гейзенберга. Они стремятся представить жизнь своего героя во всей полноте и достоверности, однако от рядового читателя (который, в конечном счете, играет решающую роль) истина всё равно ускользает, поскольку он-то не беседовал со старшим официантом отеля «Дю Кап Ферре»,[15] а также не удосужился познакомиться с мемуарами педикюрши героя. Подобную же несправедливость мы встречаем в сфере психоанализа, где терапевт старается оставаться в тени, а пациент не имеет права спросить его, как ему понравился последний фильм, на каком курорте он проводит отпуск, и уж тем более – что думает о тех сугубо личных откровениях, которые только что услышал. Скорее всего, враждебные выпады против психоаналитиков объясняются именно тем, что пациенты чувствуют дискомфорт в ситуации, когда только один собеседник отвечает на вопросы и рассказывает о себе, а другой – лишь слушает, не принимая в разговоре участия.

Биографии без автора – печальное наследие девятнадцатого столетия, когда в свет выпускались неотличимые друг от друга издания, которые Вирджиния Вульф называла «аморфной массой, жизнями Теннисона или Гладстона, где мы безуспешно пытаемся отыскать следы смеха, ярости или злости, или хоть что-нибудь, доказывающее, что эта окаменелость когда-то была живым человеком».

Однако они не должны оттеснять в тень альтернативную традицию, которая нашла свое воплощение в биографии, идеально отвечающей принципу Гейзенберга, – портрете доктора Джонсона, написанном Босуэллом.[16] Эта книга, раскрывающая характер биографа так же полно, как и характер героя, доказывает, что правдивый рассказ о жизни может возникнуть только из взаимоотношений автора и субъекта биографии.

– Я умираю от голода, – Изабель резко поднялась и подхватила с подоконника сумочку. – Хочешь, зайдем ко мне и поужинаем? Там должны быть рыбные палочки или что-нибудь в этом духе.

– Хм, верх кулинарного искусства. Замечательно!

– Оставь свой сарказм при себе. Лучше скажи спасибо, что тебя вообще приглашают.

«Никто не сможет описать жизнь человека, кроме тех, кто ел, пил и жил с ним под одной крышей», – предупреждал Джонсон Босуэлла, и последний, разумеется, воспринял его слова как руководство к действию. «По воскресеньям я обычно ем мясной пирог, – докладывал он, переходя к описанию трапезы в доме доктора Джонсона. – Поскольку здесь обед считался торжественным событием и меня часто об этом расспрашивали, моим читателям, возможно, будет любопытно, что подавали на стол. Это был очень вкусный суп, вареная баранья ножка со шпинатом, пирог с телятиной и рисовый пудинг».

– Так что мы будем есть с рыбными палочками? – спросил я.

– Даже не знаю. Может быть, молодой картофель или рис, а может, обойдемся салатом. У меня осталось несколько помидоров. Я могу их порезать, смешать с огурцом и сделать что-то вроде греческого салата.

Почему бы тогда не подойти к делу иначе? Вместо того чтобы прятаться за бесстрастной хронологией жизни Изабель, наверное, будет гораздо честнее начать с короткого рассказа о нашем знакомстве – о моих первых впечатлениях и о том, как они видоизменялись позднее; о том, что я уловил и чего не понял; где вмешалась предубежденность, а где сработала интуиция. В соответствии с принципом неопределенности Гейзенберга, я должен перейти (по крайней мере, на время) от первых лет Изабель к нашим первым встречам.

Лондон, субботний вечер, половина одиннадцатого. Вечеринка.

Голоса, музыка, танцы. Разговаривают юноша и девушка.

Она: Ты совершенно прав.

Он (длинные волосы, кожаная куртка): Я рад, что ты тоже так думаешь. В каком-то смысле Хендрикс для меня просто божество. Ты понимаешь, о чем я? Небо, оно открывается, открывается. Ты понимаешь, что я имею в виду?

Она (кивает): Конечно.

Он: Перед выходом на сцену я всегда молюсь Хендриксу. Звучит глупо, да? Думаешь, я идиот?

Она: Да нет же, я понимаю. А где ты выступаешь?

Он: В прошлом году был в Лос-Анджелесе.

Она: Правда?

Он: А еще пару раз играл в Токио.

Она: Это круто.

Он: Не то слово, божественно.

Я провел на вечеринке в доме на Белсайз Парк[17] уже около часа, когда впервые заметил ее. Стены гостиной были украшены индийскими эстампами, изображающими атлетического вида пару в различных сексуальных позициях; девушка стояла у стены, и гитарист беспрестанно указывал ей на эти эстампы, а она всякий раз отвечала ему приглушенным смешком. Я звякнул кубиками льда во втором – и, учитывая направление, в котором развивались события, наверняка не последнем – стакане с водкой и тоником, и снова уселся на темно-бордовый диван.

Я прекрасно знал такой тип женщин; они всегда оказывают чрезмерное уважение склизким личностям мужского пола, имеющим дело с самой грязной стороной шоу-бизнеса. Сама-то женщина может быть вполне здравомыслящей, но, тем не менее, она липнет к эдакому молодчику, пытаясь вырваться из трясины повседневности. Она принимает щетину на его щеках за вызов обществу, потом несколько лет колесит с ним по дорогам, нередко рожает от него ребенка или садится на наркотики, а потом, лет через десять, родственники наконец спасают ее, отыскав в каких-нибудь трущобах. Все ее убеждения – предсказуемая пост-подростковая муть, характерная для среднего класса. Неосознанный либерализм сочетается в ней с материалистической привязанностью к домашнему уюту; несколько лет назад она экспериментировала с вегетарианством, но пришла к выводу, что немного животного белка не повредит, и, конечно, с большой теплотой вспоминает свою активную деятельность в группах, борющихся за спасение панд и австралийских муравьедов.

Составив этот психологический портрет, я совершенно успокоился и не собирался больше думать об этой женщине, а переместился на кухню в надежде встретить там кого-нибудь более подходящего. К сожалению, кухня пустовала, зато на столе лежала вчерашняя газета со статьей, в которой предсказывалось, что в Землю скоро врежется метеорит размером с железнодорожный вокзал.

– О боже, спасите меня! – вскричала упомянутая выше женщина, вбегая на кухню мгновением позже.

– Простите? – я оторвался от газеты.

– Меня преследуют, – она захлопнула за собой дверь.

– Кто?

– Ну почему я вечно попадаю в такие ситуации? Он – брат моего приятеля, мы договорились, что он подвезет меня домой, и, разумеется, он вообразил себе невесть что. Мне кажется, он опасен – не то чтобы совсем псих, но немного не в себе.

– Только немного?

– Если он войдет, можем мы сделать вид, что увлечены разговором?

– А может, примемся мурлыкать рождественский гимн?

– Извините. Должно быть, я веду себя неприлично.

– Хотите вина?

– Нет, но с удовольствием съем одну из этих морковок. Никогда мне не удается проголодаться в нужное время.

– Почему?

– Сама не знаю, но как-то выходит, что за завтраком есть совершенно не хочется, а к середине дня я уже умираю от голода. Сейчас, например, душу продала бы за пару печений.

Нужную жестяную коробку мы нашли у плиты. Заодно и познакомились.

– Так кого вы здесь знаете? – спросил я.

– Я дружу с Ником. Вы знаете Ника?

– Нет, а кто такой Ник?

– Приятель Джулии. Вы знаете Джулию?

– Нет. Вы знаете Криса?

– Нет.

– А как вышло, что Вы собрались ехать на машине старины Хендрикса?

– Он живет недалеко от меня, в Хаммерсмите.[18] Не понимаю, почему со мной вечно такое случается. Я веду себя дружелюбно с людьми, которых лучше бы сразу отшить. Но этого я просто не умею делать – наверное, боюсь их обидеть, потому и веду себя по-дружески.